Щербатов побледнел. Он понял, что все его красноречие разбилось о железную решимость человека, который видел кошмары и прошёл через ад, чтобы не допустить их в реальность.
— Ваше Величество… этим вы посеете ветер. Вы разожжёте классовую ненависть.
— Классовую ненависть сеет несправедливость, князь, — сказал Николай, вставая. — Я пытаюсь её потушить. Уверен, вы, как мудрые государственные мужи, поможете мне в этом, найдя разумные компромиссы в деталях. На этом аудиенция закончена.
Депутация удалилась, потрясённая и униженная. Они проиграли. Железный царь не пошёл на уступки. Но в своём поражении они почувствовали и нечто иное: царь не собирался их уничтожать. Он предлагал им роль — не хозяев земли, но участников процесса. Унизительную, но дающую шанс сохранить хоть что-то. Им предстояло решить: принять эти новые правила или начать тайную войну.
Часть V: Царское Село. Кабинет Алексея. 20 августа.
Алексей заметно повзрослел за это лето. Болезнь отступила, дав ему редкие недели относительного здоровья. Он много читал, особенно исторические труды, и задавал вопросы, которые становились всё более неудобными. Николай застал его за чтением тома Ключевского о реформах Петра Великого.
— Папа́, — сказал Алексей, отложив книгу, когда отец вошёл. — Пётр тоже ломал старое, чтобы построить новое. Его тоже ненавидели бояре. И народ страдал. Но он построил империю. Ты сейчас… ты как Пётр?
Николай сел рядом, устало потирая переносицу.
— Нет, сынок. Пётр ломал, чтобы догнать Европу. Я… я ломаю, чтобы не развалилось то, что есть. Чтобы страна, пережившая такую войну, не рассыпалась в прах, когда солдаты вернутся домой с пустыми руками.
— А они вернутся не с пустыми? Ты же дал слово.
— Слово я дал. И исполню. Но, Алешенька, одно дело — дать слово. Другое — заставить других это слово выполнить. Помещики не хотят отдавать землю. Чиновники тянут время. А солдаты ждут. И звереют. — Он посмотрел на сына. — Ты спрашивал, осталось ли во мне что-то от того папы, которым был раньше. Так вот. Тот папа не смог бы этого сделать. Он бы испугался, стал бы искать компромисс, уговаривать, уступать. И в итоге все бы остались недовольны, а земля так и не перешла бы к тем, кто её заслужил. Этот… этот железный папа может. Но ему за это приходится платить. Ненавистью одних. Страхом других. И вечными сомнениями — правильно ли он поступает.
Алексей слушал внимательно, его умный, взрослый взгляд не отрывался от лица отца.
— А тебе не кажется, папа́, что иногда… иногда лучше уговаривать? Чтобы не было ненависти?
— Иногда — да. Но сейчас время не для уговоров. Сейчас время, чтобы показать: слово царя — закон. Что сила, которая победила врага снаружи, победит и сопротивление внутри. И только после этого… после этого можно будет снова говорить об уговорах. О милости. Как я сделал с теми депутатами, которых не расстрелял, а сослал.
Он погладил сына по голове.
— Когда-нибудь, Алексей, тебе, возможно, придётся править. Запомни этот урок. Есть время для железа. И есть время для бархата. Главное — не перепутать. И не полюбить железо ради самого железа. Оно — только инструмент. Тяжёлый, неудобный, но иногда единственный.
— А как узнать, какое время сейчас? — спросил Алексей.
— По снам, сынок, — тихо, с горькой усмешкой ответил Николай. — По тем снам, что тебя преследуют. Мои сны говорили мне, что будет, если я проявлю слабость. Теперь… теперь я вижу другие сны. О том, что будет, если я проявлю слишком много жестокости. И пытаюсь найти путь между ними. Очень узкий путь.
В эту минуту в кабинет вошла Александра. Она услышала последние слова. Её лицо, обычно строгое, смягчилось. Она видела, как муж говорит с сыном не как государь с наследником, а как отец, пытающийся передать горький, выстраданный опыт.
— Ужин готов, — просто сказала она. — Иди, Алексис. А с тобой, Ники, мне нужно поговорить.
Когда Алексей ушёл, она подошла к окну.
— Ты говорил с Щербатовым. Он здесь, во дворце. Ждёт в синей гостиной. Просит ещё одной, частной аудиенции. Без свидетелей.
— Зачем? Чтобы ещё раз попытаться меня отговорить?
— Нет. Я думаю, чтобы сдаться. Но на своих условиях. Услышь его, Ники. Ты показал силу. Теперь покажи мудрость. Дай им хоть какую-то возможность сохранить лицо. Им и… нам. Чтобы завтра они не стали нашими врагами в открытую.
Николай взглянул на неё. Она, всегда призывавшая к бескомпромиссной жёсткости, теперь говорила о мудрости и уступках. Война кончилась. И она, как и он, искала новые ориентиры.
— Хорошо, — кивнул он. — Я выслушаю. Но указ будет подписан завтра. Это неизменно.
Он вышел из комнаты сына, где пахло книгами и лекарствами, и направился в парадные залы, где его ждал князь, олицетворение старого мира, который нужно было не сломать полностью, а перестроить. И где-то за стенами дворца, по бескрайним дорогам империи, бродили вооружённые люди в шинелях, ждущие исполнения царского слова. Впереди была ночь переговоров, а за ней — утро, когда на стол ляжет указ, меняющий судьбу миллионов. Первый шаг в новую, неизведанную эпоху мира, полную своих тревог, борьбы и надежд.
Глава пятнадцатая: Первая борозда
Часть I: Село Большие Ветки, Тамбовская губерния. 1 сентября 1917 года.
Высочайший Манифест «О наделении землёю воинов, вернувшихся с поля брани» был обнародован 25 августа и теперь, спустя неделю, его текст, отпечатанный на серой дешёвой бумаге, висел на заборе волостного правления под стеклом, чтобы дождь не смыл. Вокруг него с утра до вечера толпились мужики. Многие были неграмотны, и зачитывал текст вслух бывший фельдфебель, вернувшийся без ноги, — Ермолай. Он тыкал обструганной палкой в строчки, а толпа слушала, затаив дыхание.
«…В ознаменование великой победы и в исполнение Нашего Царского Слова… все нижние чины, прослужившие на фронте не менее года… а также семьи павших… имеют право на земельный надел из расчёта от одной до пяти десятин на душу… Земли отчуждаются из частновладельческих, удельных, казённых и монастырских фондов с предоставлением владельцам справедливой денежной компенсации по оценке Земельных Комитетов…»
— Слышите? От одной до пяти! — кричал Ермолай, и глаза у него горели. — Не бумажки, земля! Наша!
— А как же «справедливая компенсация»? — хмуро спросил старик в выцветшей поддёвке, местный кулак, сдававший в аренду свои излишки. — Значит, Митрофан-то Сергеевич, помещик, свои пять тысяч десятин за деньги отдаст? Он что, с ума сойдёт?
— По закону должен! — парировал Ермолай. — Царь приказал! Земельные комитеты оценят, казна заплатит!
— Казна… — усмехнулся старик. — У казны денег-то хватит? Война кончилась, печатный станок, поди,