— Может, и правильно, — неожиданно сказал Юсупов. Все посмотрели на него. — Может, России и нужна сейчас твердая рука. Вся эта болтовня в Думе… к чему она привела? К брожению. К хаосу. Солдату в окопе всё равно, кто там, кадеты или октябристы. Ему нужен хлеб, патроны и вера, что его жертва не напрасна. Если царь сможет это дать, сменив мягкость на жесткость… кто знает?
— Ты серьезно, Феликс? — удивленно поднял брови Дмитрий Павлович. — После всего, что было? После того как мы… — он запнулся, но все поняли: после убийства Распутина, в котором оба были замешаны.
— Особенно после этого, — тихо сказал Юсупов. Его красивое лицо стало жестким. — Мы убрали «старца», думая, что убираем тень, которая позорит трон. Но, кажется, мы разбудили самого спящего льва. И теперь этот лев рыщет по своему зверинцу, ища, кого бы сожрать первым. И у него уже есть список. И я не уверен, что наших фамилий в нем нет.
В комнате повисла тягостная пауза.
— Мой источник в Генштабе, — заговорил фон Эссен, — сообщает, что это только начало. Царь лично работает над планом летнего наступления. Он выбивает у союзников гарантии. Он хочет победы. Любой ценой.
— И какова цена? — спросил сэр Бьюкенен на беглом, но грамматически безупречном русском. — Цена, которую заплатит народ? Эти аресты, военное положение… это пороховая бочка. Вы можете подавить бунт, расстреляв сотню. Но что, если бунтующих будут тысячи? Десятки тысяч? Войска, на которые вы надеетесь, состоят из крестьян в шинелях. Они на стороне народа.
— Пока не введена гвардия, — парировал Юсупов. — А она вводится. И гвардия — это особый мир. Это преданность не идее, а штандарту, мундиру, фигуре монарха. Они будут стрелять, если прикажут.
— До определенного предела, — покачал головой англичанин. — Я наблюдал за вашей страной много лет. В ней есть предел терпения для всех. Даже для гвардии.
Раздался легкий стук, и в комнату вошел старый камердинер.
— Князь, к вам господин Родзянко.
— Михаил Владимирович? Отлично, просите.
Через мгновение в комнату, заполняя её своим могучим телосложением и громоподобным баритоном, вкатился председатель Государственной Думы Михаил Родзянко. Его лицо было багровым от волнения.
— Вы уже слышали? Только что пришли новости! Из Царского!
— Что случилось?
— Царь издал указ! Об экономии в императорских дворцах! Сокращение расходов наполовину! И опубликовано будет во всех газетах! Вы понимаете? Он играет в народного царя! Одной рукой душит арестами, другой — бросает кость голодной толпе! Это… это циничный, но гениальный ход!
Юсупов задумчиво постучал пеплом от сигары о край пепельницы.
— Не циничный, Михаил Владимирович. Стратегический. Он показывает: двор разделяет лишения народа. А те, кто бунтует, — враги не только царю, но и самой войне, самому выживанию. Он раскалывает общество. Умно. Очень умно для нашего Ники.
— Что же нам делать? — спросил фон Эссен. — Ждать, пока он задавит и Думу?
— Пока — наблюдать, — решительно сказал Родзянко. — И собирать информацию. Сила Думы — в слове, в общественном мнении. Если он перегнет палку, если кровь польется рекой… тогда наше слово станет оружием. А пока… господа, я, кажется, присоединюсь к вашему коньяку. Заполировать эту горечь.
Они выпили. Но горечь не ушла. В особняке на Мойке, как и в цехах Путиловского завода, воцарилась тягостная, выжидательная тишина. Все чувствовали: земля уходит из-под ног. Старые правила игры более не действовали. Наступила эпоха железного импровизатора на троне.
Часть III: Позиционный фронт. Северо-Западный театр. 7 января 1917 года.
Здесь не было тумана. Здесь был леденящий, пронизывающий до костей ветер, гулявший по изрытому воронками, заснеженному полю. Окоп, если его можно было так назвать, был скорее канавой, наполовину заваленной слежавшимся снегом и грязью. Бруствер укреплен мешками с песком, почерневшими от сырости. Воздух пах мерзлой землей, дегтем, махоркой и тем сладковато-трупным запахом, который всегда витал неподалеку от линии фронта.
Солдаты, завернутые в все, что только можно было найти, — шинели, платки, поверх — мешки, — сидели на корточках, грея синие руки над жалкой коптилкой из консервной банки. Они молчали. Разговаривать было не о чем. Тем более что накануне в полк приехал новый командир — полковник Генерального штаба, сухой, как щепка, человек с моноклем и неприязненным взглядом. Он собрал офицеров, а те потом донесли приказ до солдат.
— …так что, братцы, — хрипел унтер-офицер Захаров, ветеран с тремя Георгиями на груди, — новый порядок от самого Государя-Императора. Снабжение — на особом контроле. Кто ворует пайки или фураж — под трибунал. Военно-полевой. Это значит — к стенке, без разговоров. Комиссариатским тыловым крысам тоже кирдык пришел. И главное — готовимся к большому делу. Летом, говорит, будем немца гонять так, что пятки засверкают. Для этого, говорит, дисциплина должна быть — как при батюшке-царе Александре Третьем. Никаких «братаний», никаких самоволок. За ослушание — расстрел на месте.
Солдаты слушали, не поднимая глаз. Один, молодой, желтолицый от недоедания и цинги, пробормотал:
— А хлеба-то прибавят? И патронов? А то «гони», а гнать-то чем?
— Привезут, говорят, — неуверенно сказал унтер. — Царь лично за этим смотрит. У него там, в Питере, спецкомитет.
— Царь… — прошипел другой, бородатый, с глубоко запавшими глазами. — Он там во дворце, ему что… А мы тут подыхаем. Какой он нам царь?
— Молчать! — рявкнул Захаров, но без прежней силы. Он и сам думал то же самое. Но приказ есть приказ. И в приказе была железная, неумолимая логика. Страшная, но понятная. Дисциплина. Порядок. Победа. Или смерть.
В землянке командира батальона, капитана Свечина, собрались офицеры. Дым стоял коромыслом. Свечин, коренастый, с проседью в висках, читал вслух только что полученную сводку из Ставки.
— …«Его Императорское Величество повелевает обратить особое внимание на боевую подготовку и моральный дух частей. Всех командиров, неспособных поддержать порядок, — отстранять. Штабную волокиту — искоренять. Основная задача на ближайшие месяцы — сохранение людей и техники для решающего удара. Обеспечение частей — первостепенная задача. Контроль за исполнением — лично на командирах дивизий». Ну что, господа, как вам?
— Слова, — хмуро сказал поручик Арсеньев, худой, нервный артиллерист. — Красивые слова. Мы их уже слышали в пятнадцатом, и в шестнадцатом. А воз и ныне там.
— Не совсем, — возразил подпоручик Яновский, молодой, еще верящий в идеалы. — Говорят, в Питере реально встряхнулись. Жандармы кого-то взяли, гвардию вводят, по