— Слушаюсь, Ваше Величество.
Машина мчалась по заснеженному шоссе в Царское Село. Николай смотрел в окно на мелькающие дома, на обледенелые поля. Впереди его ждала встреча с детьми, с обычной жизнью, которая уже никогда не будет прежней. Позади оставался Петроград, в который вот-вот должны были прийти первые аресты, первые реквизиции, первые выстрелы, отданные по его приказу. Он закрыл глаза, пытаясь представить не подвал, а будущее. Будущее, которое он должен был выковать из огня, крови и собственной сломанной души. Первые жесткие шаги были сделаны. Обратного пути не было.
Глава третья: Первая кровь и первые шепоты
Часть I: Петроград, Выборгская сторона. 6 января 1917 года. Утро.
Туман висел над заснеженными крышами Выборгской стороны, смешиваясь с густым, едким дымом из фабричных труб Путиловского завода. Воздух был пропитан запахом угля, металлической стружки, человеческого пота и вечного, неистребимого запаха дешевой капусты и кипяченого белья — запахом городской бедности.
Инженер-полковник Дмитрий Соколов, в протертой на локтях шинели и офицерской фуражке с выцветшим кокардой, пробирался по обледенелому тротуару к проходной. Его лицо, иссеченное мелкими морщинами от постоянного напряжения, было серым от усталости. Он провел ночь у доменной печи номер три, пытаясь с бригадой таких же изможденных рабочих залатать трещину в кожухе. Сделали. Чудом. Материалов не хватало, квалифицированных рук — тоже. Всё держалось на «авось» и на том самом русском «навыке», что рождается от отчаяния.
Он уже слышал смутный, нарастающий гул, еще не доходя до ворот. Это был не привычный грохот цехов, а что-то иное — тревожное, живое. У проходной толпились рабочие в засаленных ватниках и шапках-ушанках. Они не шли внутрь, а стояли кучками, о чем-то возбужденно говоря. Лица были хмурыми, глаза блестели от гнева или страха.
— В чем дело? — спросил Соколов у старосты слесарного цеха, здоровенного мужика с умными, уставшими глазами, которого все звали просто «дядя Миша».
— Дело, Дмитрий Иванович, в том, что ночью приходили, — хрипло ответил дядя Миша, отводя инженера в сторону. — Жандармы. И солдаты с винтовками, не наши, заводские, а какие-то другие… злые.
— Кого?
— Забирали. Агитаторов. Петрова с литейного, того, что речи на митингах толкал. Климова, токаря. Еще пятерых с ночной смены. Забрали и увезли. И говорят: Разойдись, работать. А как работать, когда людей вон как скот, по-ночному…
Соколов почувствовал, как в животе похолодело. Он знал и Петрова, и Климова. Первый — горячий, несдержанный, вечно недовольный. Второй — тихий, вдумчивый, читал какую-то запрещенную литературу. Оба — хорошие специалисты. И оба — болтуны. Но чтобы так, ночью…
— За что конкретно?
— Кто их знает. Сказали — за подрывную деятельность против воюющей державы. По доносу, поди. Крыс везде хватает.
В этот момент к проходной подкатил черный, похожий на гробик, автомобиль «Руссо-Балт». Из него вышел невысокий, щеголеватый офицер в форме Отдельного корпуса жандармов. За ним — два унтера с наганами на поясе. Офицер, молодой, с холеным лицом и надменным выражением губ, подошел к толпе. Гул стих.
— Внимание, рабочие! — голос у него был звонкий, картавый, привыкший командовать. — По личному распоряжению Его Императорского Величества на заводах введен особый режим. Все собрания, митинги, распространение неподцензурных листков строжайше запрещены. Задержанные вчера лица находятся под следствием. Работа должна продолжаться без перебоев. Производительность — ваш долг перед фронтом. Саботаж или подстрекательство к забастовке будут караться по законам военного времени. То есть — расстрелом. Понятно?
Толпа молчала. Это было тяжелое, злое молчание. Люди смотрели не на офицера, а куда-то сквозь него, сжимая кулаки в карманах.
— Я спросил: понятно?!
— Понятно, — глухо пробурчал кто-то с задних рядов.
— Отлично. На рабочие места. Немедленно.
Офицер развернулся и уехал тем же черным автомобилем. Толпа медленно, нехотя, стала расходиться по цехам. Дядя Миша, проводя рукой по лицу, прошептал Соколову:
— Видал? По личному распоряжению Его Величества. Значит, царь-то наш… вовсе не добренький. Прямо как дед его, вешатель. Дошли, видно, до него слухи, что у нас тут неспокойно.
— Не дошли, а доехали, — мрачно сказал Соколов. — Но, дядя Миша, война-то… ей действительно нужны снаряды. Нельзя бастовать сейчас.
— А кто говорит о бастовке? — старик посмотрел на него с горькой усмешкой. — Работать будем. Молча. А вот что в головах после такого посещения заварится… это, барин, ты учти. Ненависть — она тихая бывает. И копить ее можно долго. А потом — раз, и взрыв.
Соколов пошел в свой цех. Обычный грохот, лязг, крики бригадиров — всё было на месте. Но в воздухе висело что-то новое. Страх. И под ним — глухое, бурлящее возмущение. Он видел, как люди переглядывались, не разговаривая. Как сжимались челюсти, когда мимо проходил мастер или инженер из «белой кости». Всё было при себе. Всё — внутри. Это было, пожалуй, страшнее открытого бунта.
Часть II: Особняк на Мойке. Вечер того же дня.
Особняк князя Феликса Юсупова был одним из островков той старой, блистательной жизни, которая, казалось, должна была исчезнуть с началом войны, но лишь притихла, ушла вглубь. Здесь пахло воском, старыми книгами, дорогим табаком и французскими духами. В небольшой, изысканно обставленной курительной комнате, стены которой были обиты темно-коричневым тисненым кожаном, собралось человек пять.
Князь Феликс, в щегольском шевиотовом костюме, небрежно развалился в кресле, попыхивая сигарой. Рядом сидел его приятель, великий князь Дмитрий Павлович, высокий, красивый, с усталым и циничным выражением лица. За столом, наливая себе коньяк, был молодой, но уже лысеющий депутат Государственной Думы от кадетской партии, Николай фон Эссен (вымышленный персонаж, представляющий либеральную оппозицию). Тут же был англичанин, военный атташе сэр Бьюкенен, внимательно слушавший, и пожилой граф Шереметев, видный сановник и столп аристократии.
— Итак, господа, — начал Юсупов, выпуская колечко дыма, — можно констатировать: наш милый, застенчивый Ники окончательно сошел с ума. Или нашёл в себе нечто, что страшнее сумасшествия — волю.
— Волю? — фыркнул великий князь Дмитрий. — Я бы назвал это истерикой. После всего этого… дела с Григорием, после давления Думы, после военных неудач. Он просто впал в панику и решил играть в Ивана Грозного.
— Играет весьма убедительно, — мрачно заметил фон Эссен, отпивая коньяк. — Сегодня в Таврическом — форменный переполох. Аресты по всему городу, причем без санкции прокурора, по какому-то «высочайшему повелению». Голицын, когда его пытали вопросами, только разводил руками и бормотал что-то о «чрезвычайных полномочиях военного времени». Протопопов выброшен как отработанная шестеренка. Введена гвардия. Назначен какой-то диктатор по продовольствию — Трепов, который уже начал с реквизиций. Это не игра, господа. Это государственный переворот сверху.
— И