— Второе — больше всего, — честно признался он, глядя на проходящего мимо торговца пирожками.
В этот момент маклак нас нагнал.
— Ты, шкет, мне сделку испортил! — рявкнул он, пытаясь схватить меня за плечо.
Кремень сработал как по нотам. Он резко, будто споткнувшись, «случайно» врезался в жирдяя плечом.
— Куда прешь, боров! Глаза на затылке⁈
Маклак пошатнулся, взмахнул руками, теряя равновесие. Этого мгновения мне хватило. Короткое, неуловимое движение — щипок двумя пальцами. Сальный, раздутый кожаный «шмель», еще теплый от тела барыги, скользнул из кармана его фартука прямо мне в рукав.
— Не жадничай, барыга, — негромко бросил я маклаку. — А то и впрямь за будочником спосылаем. Насчет твоих дел с краденым самоваром.
Мы нырнули в гущу толпы у выхода, а спустя пять минут уже были на тихой Гончарной. Костя жадно вгрызался в горячий сайговый пирог, который я ему купил.
— 4-я Рождественская, меблированные комнаты «Уют», — прошамкал студент с набитым ртом. — Я буду ждать. Честное слово, буду!
— Ну и ладненько, бывай, студент, — махнул я ему рукой.
— Хорошо зашел, Сень. — Кремень довольно сплюнул. — «Шмель»-то жирный?
— Вечером вскроем. — Я поправил на голове новый картуз. — Пошли к Варе. Пора снимать эти шкуры.
Глава 23
Глава 23
В полуподвале у Вари переодевались быстро, почти в полной темноте. Одежда, притащенная от пьяного ветошника с Сенной, воняла так, что кожа начинала зудеть еще до того, как грубая ткань касалась тела. Я сбросил свою серую куртку последним, швырнув ее на груду тряпья. Варя тут же накрыла ее какими-то простынями, будто хоронила улику.
— Все сделаю, Сеня, — прошептала она, не поднимая глаз. — К завтрашнему вечеру заглядывай.
— Бывай, — коротко кивнул я ей.
Мы вышли на Гончарную уже другими людьми. В этих хохоряшках мы больше не были «казенными», от которых прохожие шарахались. Теперь мы стали частью городского шума — тремя нищими босяками. Шли открыто, не таясь, и это работало лучше любой тени.
Мы вышли на Гончарную уже другими людьми. В этих обносках мы больше не были «казенными», от которых прохожие шарахались, а городовые делали стойку. Теперь мы были просто частью городского шума — тремя нищими босяками, на которых даже дворники не тратили лишнего крика. Шли открыто, не таясь, и это работало лучше любой маскировки.
У старого дома я тормознул Сивого.
— Остаешься здесь. Малышню дождешься, объяснишь, что съехали. Веди их к новому адресу, но петляй. Усек?
— Сделаю, Пришлый. Буду как приклеенный сидеть. — Сивый сплюнул и растворился в тени подворотни.
— Все, Кремень. Дальше сам. Бери шмотки — и хиляй на новый чердак.
Кремень замер.
— Ты чего это мутишь, Пришлый? — прохрипел он, и в глазах его блеснуло подозрение. — В одну харю решил дела обтяпывать? Куда ты собрался?
Я шагнул к нему вплотную. Нужно было найти слова, которые этот дуболом переварит.
— Остынь. Есть одна задумка, надо проверить, пока след не остыл. Помнишь студентика на рынке? Если я его сейчас не найду, завтра он или с голоду подохнет, или адрес сменит. А нам его голова и руки нужны.
— Так вдвоем пойдем! — буркнул Кремень, не сдавая позиций.
— Нет. Спугнем студентика, он и так трусливый и всю дорогу на нас косился. Я один пройду, тише воды. Проверю дело — и сразу на чердак.
Кремень еще секунду буравил меня взглядом, потом шумно выдохнул, сплюнув на булыжники.
— Ладно… Умеешь ты, Пришлый, в уши лить.
— Обустраивайтесь, — отрезал я, поправляя козырек кепки. — Скоро буду.
Развернулся и, не оборачиваясь, двинулся.
Дом купца Суханкина когда-то претендовал на статус, но сейчас его лепнина облупилась серыми пятнами. Я нырнул в арку. Вывеска «Меблированные комнаты „Уют“» над входом в полуподвал висела криво. Спустился по скользким, пахнущим сыростью ступеням в полуподвал. Постучал в низкую дверь. За засовом долго возились, и наконец Костя открыл. Он был в одной рубахе, бледный, взлохмаченный.
— Вы?.. — Он отступил в глубь комнаты, испуганно теребя дужку очков. — Проходите… только у меня… тесно.
Каморка была настоящим гробом. Единственное окно — узкая щель под самым потолком — упиралось в тротуар. Прямо сейчас мимо проплыли чьи-то грязные, стоптанные сапоги. Но среди этой нищеты на полу высились аккуратные стопки книг, а на подоконнике теснились колбы, ступка и весы.
Парень не сдал инвентарь в скупку, даже оказавшись в этой яме. Костя засуетился, пытаясь предложить пустого чая и стесняясь своего убожества, но я лишь молча сел на единственный стул.
— Рассказывай, Костя. Как ты дошел до жизни такой? — спросил я спокойно.
Студент примостился на краю кровати и непроизвольно потянулся рукой к пустому карману жилетки. Фантомная привычка проверять время, которого у него больше не было. Его прорвало. Он говорил об отце-машинисте — путейской элите, о чахотке и о Техноложке, которую пришлось бросить.
— Прижало меня неделю назад. — Голос его дрогнул. — За комнату платить нечем. Пошел на Сенную к маклаку Пыжову. У меня часы были… серебряные, «Павел Буре». Наградные, отцовские. Единственное, что от семьи осталось. Пыжов обещал ссуду семь рублей. Дал пять, вычел проценты за месяц вперед. Я через неделю пришел выкупать — у товарищей по курсу занял. А лавка закрыта. Сиделец его, Митрофан, в щелку скалится: «Барин болен, уехал». Вчера прихожу — а Пыжов говорит: «Срок вышел, голубчик. Твои часы проданы». И ржет мне в лицо.
Я достал абу — серебряную монету в двадцать копеек. Положил на стол.
— Это тебе на жито и молоко. И печь протопи, а то плесенью сам обрастешь.
Студент смотрел на серебро как на чудо.
— Я не могу… за что?
— Это аванс, Костя. За будущую консультацию. А часы твои я верну. Считай, это моим подарком будет.
Пора было переходить к делу.
— Ну, выкладывай, Константин Сергеич. Что умеешь руками и головой?
Костя встрепенулся. В глазах за стеклами очков вспыхнул фанатичный огонек. Он начал говорить — сначала сбивчиво, потом все увереннее. Химия. Аффинаж. Гальванопластика.
— Можешь медь серебром покрыть так, чтоб не слезло под ногтем? — перебил я.
— Легко. — Костя даже обиделся. — Нужен только гальванический элемент и соли серебра.
Он заговорил о сплавах, баббитах и пиротехнике. Признался, что знает составы «гремучего студня» и как сварить