Редакция предполагает, что, прибыв в Токио и проведя вечер за спиртным в компании коллег, господин Курояма потерял контроль над собой и устроил скандал, обидевшись, возможно, на отказ впустить его внутрь. Протрезвев, он, мог увидеть фотографии в сети и осознать масштабы публичного позора. Тогда-то, по всей видимости, он и принял решение уйти из жизни старинным способом – ритуальным харакири.
К сожалению, в Японии традиция подобных самоубийств по-прежнему не утратила силы. Некоторые чиновники, пойманные на коррупции или замешанные в громких скандалах, до сих пор предпочитают добровольно лишить себя жизни, чтобы “очистить” имя в глазах общества. В большинстве случаев такой поступок действительно гасит интерес прессы и останавливает дальнейшую травлю.
Полиция также склоняется к версии самоубийства: следов борьбы или иных улик, указывающих на насильственную смерть, не обнаружено. Администрация отеля подтвердила, что к постояльцу никто не заходил, кроме городского курьера с доставкой суши. А веер с надписью “I love Edo”, найденный рядом с телом, предположительно был приобретен покойным в сувенирной лавке в центре Токио…»
Светлана остановилась и многозначительно посмотрела на мужа.
– Похож же на того Куро! Кстати, не помнишь, какое полное имя инспектора называл тогда Асахи?
– Спроси что-нибудь полегче. Мне больше запомнился момент, где старик… как его там… мечом отрубил шарик мороженого у того «черного» в руках.
Семён выпрямился, удовлетворенно глядя на найденный, наконец, в чемодане платок, который идеально подходил к рубашке.
– А этот господин… как его… из твоей статьи – точно не тот Куро из тайной полиции.
– Откуда ты знаешь? – удивилась Света.
– Не верю, чтобы спецслужбист покончил с собой. Это не воин и уж точно не самурай. У таких железные нервы, им про честь думать не положено. Они действуют, не рефлексируют. Если бы Куро умер, то только если это было нужно. Кому-то!
Светлана кивнула и перевела взгляд на экран.
– Тут еще в конце есть, послушай: «Редакция обратилась за комментариями напрямую к владельцу бара “Аомацу суси”, в котором последний раз видели господина Курояму. Однако ответ поступил в поэтичной форме. Хокку или танка по старинной традиции всегда использовались для выражения эмоций или мнения без прямоты. Такая форма получила распространение в период Эдо…»
– Так что он ответил? – перебил ее Семён. – Есть в статье?
Света пролистала экран вниз.
– Да, вот: «Улыбка солнца… В саду пустых камней. Путь осветился!» – Она замерла, уставившись в телефон. – Но это же…
Не договорив, она посмотрела на мужа.
Семён не произнес ничего. Но в глазах его больше не было сомнений.
Глава 9
(Последнее письмо)
Моему брату Кимитакэ
Сердце мое тревожно, а мысли тяжелеют с каждым часом. В последние дни лета, когда вечернее солнце становится длиннее, я чувствую приближение не только осени, но и чего-то большего. Вижу, что время неумолимо, и потому пишу тебе это письмо, надеясь, что закончу прежде, чем уйду туда, где вопросы теряют смысл
Когда не стало отца и матери, тебе было всего три, а мне тогда исполнилось восемнадцать. Мама отправилась в гарнизон к отцу на Окинаву, а мне предстояло отвезти тебя к бабушке, чтобы уберечь от тревог военного времени. Сам я собирался присоединиться к родителям позже. Мы с мамой хотели пожить немного рядом с отцом, поддержать в тяжелое для всей страны время
Оставив тебя у бабушки, я в радостном ожидании встречи с отцом отправился на поезде в морской порт на юге Кумамото. Оттуда в то время ходил паром до острова. Не успел я добраться до порта, как страну накрыло страшное известие. В полдень 15 августа 1945 года я впервые услышал голос императора. Он говорил по радио о прекращении войны. О некой силе, столь разрушительной, что сопротивление наше стало невозможным. Император назвал это тэнъю – волей небес, позволившей Японии сохранить достоинство в поражении
И, к стыду своему, я испытал облегчение. Обрадовался, что отец скоро вернется домой и мы вновь будем вместе, как прежде. Я плыл на пароме, сдерживая волнение, не зная, что судьба приготовила мне совсем иное…
На пристани меня ожидал офицер. Он молчал, когда вез меня в расположение части. Я надеялся на встречу с отцом, а оказался в кабинете командира. Тот со всей торжественностью сообщил мне, что наш отец – герой. Что он пал, защищая императора и народ
Я не сразу понял, что он имеет в виду. Война ведь уже закончилась. А он еще раз повторил, что страну спасло мужество таких офицеров, как наш с тобой отец. Он уже собирался обнять меня, но я отстранился. Не верил, что отец мог погибнуть, даже не вступив в бой с врагом
Командир пояснил: отец совершил ритуальное самоубийство. А мама, как подобает верной жене офицера, ушла вслед за ним. Он назвал их поступок жертвой, подвигом, символом истинного патриотизма. Я вышел из кабинета оглушенным. В ушах звенело слово «патриотизм»
Адъютант ждал за дверью и, стараясь говорить ровно, предложил отвезти в квартиру, которую часть выделила мне как сыну героя. Это якобы должно было помочь отдохнуть после дороги
Я спросил, когда всё произошло. Он без колебаний назвал полдень восемнадцатого августа
Только в этот момент я окончательно осознал: всё это правда. Во мне что-то надломилось, и голос, которым я задал следующий вопрос, был не мой: как они решились на такое?
Адъютант, кажется, не уловил моих переживаний. Напротив, голос его наполнился восторгом. Он начал рассказывать, как отец надел парадный китель, а мама – белое кимоно, выбранное ею специально для такого случая. По его словам, они хотели уйти достойно, оставив после себя образ чести и красоты. Он снова сказал, что я должен гордиться ими. Все мы должны
Я спросил, могу ли увидеть их. Он замешкался. Потом извлек из нагрудного кармана небольшую черно-белую фотографию
Истину не всегда можно рассказать красиво, мой дорогой брат. Иногда она похожа на страшный крик в темноте, а не на прекрасный стих. Прости, если то, что я скажу, покажется тебе неуместным для письма. Но об этом нельзя умалчивать. За той фотографией – вся наша потерянная страна. Я видел их тогда. Вижу и сейчас, словно до сих пор смотрю на тот черно-белый снимок
Наши родители сидели на полу, прижавшись друг