Фон Дейч: — Пожалуй… Мне как-то виделся удивительный сон, пришла покойная жена и сказала: «У тебя есть славный русский. Он в большой дружбе с богом, потому и может принести тебе счастье. Пошли его в русский город и попроси достать бумаги, которые помогут тебе и твоему другу разгадать тайну земли, на которой вы сейчас находитесь». Вот и все.
Прокурор: — И вы уверовали в этот сон?
Фон Дейч: — Я посчитал его вещим. Я не мог поступить иначе: голос покойной жены, ее воля святы для меня.
Прокурор: — Но это же мистика?!
Фон Дейч: — Пусть, но это моя мистика, моя душа, мое воззрение.
Прокурор: — Вы же культурный человек!
Фон Дейч: — Настоящие гиганты интеллекта не чужды были религии и, как вы говорите, мистики, а я что… Если не ошибаюсь, близкий вашей идеологии Дарвин…
Председательствующий: — Думаю, у нас здесь не философский клуб… Прошу, товарищ прокурор, впредь строго придерживаться норм уголовного процесса. У вас будут еще вопросы?
Прокурор: — Вопросы исчерпаны, потому-то, между прочим, я и позволил себе отступление… Прошу прощения!
Допрашивается очередной подсудимый Ганс Рихтер, который на этот раз говорил много, сбивчиво. Ему о себе, о своих конкретных злодеяниях сказать было нечего: в свое время он умышленно от них уклонялся, и при некотором покровительстве Дейча это ему удавалось без особого труда. Характерно, что в числе подсудимых было еще четыре человека, из них двое состояли, как и Рихтер, в национал-социалистской партии, они тоже не совершили никаких конкретных злодеяний, а им никто не покровительствовал, эти четверо несли патрульную службу. Многочисленные свидетели удостоверили, что, в отличие от других, эти немцы вели себя по-человечески, когда позволяла обстановка. Среди них на процессе лучше других выглядел Рихтер, его показания проникнуты были честностью и откровенностью; и все же он полагал, что его правильно посадили на скамью подсудимых. Все его показания выслушивались внимательно и трибуналом, и сторонами. Сначала ему никто из них не задал ни одного вопроса, видимо по тактическим соображениям, — пусть первым задаст свои вопросы Рихтеру его бывший патрон и покровитель: он давно рвется в бой, проявляет, несмотря на свою стальную выдержку, удивительное нетерпение.
Фон Дейч: — Я тщательно и с большим волнением изучил, Ганс, ваши записи. Скажите, что это — ребячество или истинные взгляды?
Рихтер: — Думаю, что мой возраст, мое положение и вся обстановка того времени исключали с моей стороны ребячество, под которым вы, конечно, подразумеваете легкомыслие.
Фон Дейч: — Следовательно, в дневнике содержатся ваши истинные убеждения?
Рихтер: — В основном, да, мои.
Фон Дейч: — Что означает «в основном»?
Рихтер: — Там изложены и другие взгляды, убеждения, деяния.
Фон Дейч: — Понятно… Скажите, вы и сейчас держитесь взглядов и понятий, изложенных в вашем дневнике, или там что-нибудь устарело?
Рихтер: — Об этом не думал, но, видимо, в своем скептицизме, в своем порицании политики и практики верхов я был бы сейчас еще более резок и категоричен.
Фон Дейч: — Скажите, этот последний ответ никак не зависит от вашего теперешнего положения подсудимого?
Председательствующий: — Я снимаю этот вопрос, как неуместный. У вас будут еще вопросы, подсудимый фон Дейч?
Фон Дейч: — Так точно! Каким образом ваш дневник очутился в руках прокурора?
Рихтер: — Я бы сам хотел задать этот вопрос, но не знаю, кому его задать.
Фон Дейч: — Может быть, вы сами передали дневник кому-либо?
Рихтер: — Вы, очевидно, имеете в виду Петрова или кого-нибудь еще из подпольщиков?
Фон Дейч: — Допустим. Припоминаю: к Петрову у вас было хорошее отношение.
Рихтер: — И я припоминаю: у вас тоже. Но мы с вами не подозревали о действительной его роли. Во всяком случае, он, наверное, не знал о моем дневнике — это была большая моя тайма, которую я прятал даже от вас.
Фон Дейч: — Следовательно, дневник у вас похищен? Тогда кем и когда?
Рихтер: — Его могли похитить во время моей болезни. Я его хранил в своем домашнем сейфе.
Фон Дейч: — Почему вы сразу после обнаружения пропажи дневника не дали мне сигнал?
Рихтер: — Я ждал его сам от вас, из других источников. Шло время, никто не давал сигнала, и я, разумеется, молчал и даже несколько поуспокоился.
Фон Дейч: — Но вы теперь понимаете, какую допустили оплошность?
Рихтер: — Не сердитесь на меня, пожалуйста, но я этого не считаю, — возможно, история с моим дневником, с его внезапным исчезновением полезна для установления истины…
Фон Дейч: — Вот даже как! Не буду скрывать, я начинаю подозревать, что мои бывший сотрудник исполнял что-то и другое.
Председательствующий: — Что вы имеете в виду?
Фон Дейч: — Если позволите, я буду предполагать!
Председательствующий: — Только не особенно пространно…
Фон Дейч: — Я не буду вас утомлять… Позвольте мне сначала задать вопрос Рихтеру.
Председательствующий: — Задайте.
Фон Дейч: — Скажите, Рихтер, не были ли вы как-то связаны с теми или иными нашими противниками?
Рихтер: — Вы хотите уличить меня в предательстве и вероломстве, хотите сказать, что я сотрудничал с нашими врагами в их пользу и во вред нашему государству — не так ли?!
Фон Дейч: — Я поставил вопрос, прошу отвечать на него.
Рихтер: — Хорошо, но я позволю себе дать тогда свой ответ в столь же неопределенной форме, как и ваш вопрос: моя близость к нашим противникам была куда более далекой, чем ваша…
Фон Дейч: — Что вы этим хотите сказать?
Рихтер: — Вы вынуждаете меня напомнить о ваших взаимоотношениях с Макдональдом Бруком, который представлял союзников русских. Вы даже рассчитывали иметь с ним большой бизнес…
Фон Дейч: — Вы сейчас проявляете двойную непочтительность: ко мне и покойному Бруку, погибшему в схватке с партизанами.
Реплика прокурора: — Адольф Гитлер и его кровавые соратники тоже теперь покойники.
Председательствующий: — Погодите, товарищ прокурор! У вас, подсудимый фон Дейч, еще есть вопросы к Рихтеру?
Фон Дейч: — Больше вопросов к нему не имею… Хотя, позвольте… Скажите, Рихтер, зачем вы лицемерили, зачем заверяли меня словом и делом в своей преданности и даже любви ко мне?
Рихтер: — Я был всегда искренен с вами… я любил вас как человека, и люблю сейчас. Знайте это!
Фон Дейч: — Бог мой, что вы говорите?! Это же ложь! Зачем вы это делаете?! Разве о любимом человеке так пишут?!
Рихтер: — Жаль, что вам не понять этого! Я так писал о вас, потому что любил… и считал, что ваша роль в лагере крайне унизительна, что вы сами тяготились ею, но бессильны были что-либо тут поправить… Я мог бы еще многое сказать, но, пожалуйста, не вынуждайте меня к этому, наше с вами положение и без того тяжкое.
Ганс Рихтер произнес эти