Леони шла молча. Сердце грохотало. Мысли метались в голове, как испуганные птицы.
Зачем она здесь?
Чего он хочет?
Её фантазии прыгали от одного ужаса к другому: эксперименты? разведение? рабство? развлечения? трофей? домашний питомец?
Живот болезненно сжался.
Удовольствие?
Мысль возникла сама — и она чуть не споткнулась.
Лицо запылало от стыда. Не только от самой идеи — но от того, что она не знала. Он не тронул её. Не сказал ни слова, которое она поняла бы. Но его присутствие говорило гораздо больше. Он не купил её из жалости. Это было ясно.
Она всё ещё слышала то слово, которым он остановил аукцион.
Как посмотрели остальные.
Как замерла толпа.
Он не угрожал. Он был угрозой. Ему не нужно было повышать голос. Его власть была естественной — как сила притяжения. Он был властью.
И теперь она принадлежала ему.
Никакого побега.
Никакого спасения.
Даже если ей удастся сбежать с корабля — куда? Она не знала ни планеты, ни языка, ни даже того, как найти вход или выход.
Я в ловушке.
Мысль ударила, словно кулак в грудь.
Нет побега. Нет помощи. Ничего.
Коридоры сузились, свет стал мягким, золотистым. Они подошли к новой комнате. Дверь растворилась, выпуская струю тумана.
Комната очищения.
Леони замерла… но сопровождающие лишь молча поклонились и отступили назад. Никакого принуждения. Только ожидание.
Она вошла.
Тёплый пар поднялся вокруг неё. Вода — мягкая, ароматная — падала сверху тихими дугами, окутывая её тело идеальным, невесомым дождём. Запах был сложным: листья, минералы, электрические ноты, свежесть. Она ожидала камеры, зондов, ещё одного унижения.
Но этого не было.
Этот ритуал — в отличие от жестокой стерилизации на станции — был удивительно мягким. Её очищали, заботливо, аккуратно. Когда она вышла из тумана, на изогнутой каменной скамье лежала одежда.
Платье.
Глубокое зелёное.
Тяжёлый шёлк, гораздо плотнее, чем казался. Рукава скользнули по коже, как дыхание. Юбка падала волнами, с разрезами для движения.
Скромнее. Более… достойно.
Подарок?
Нет.
Представление.
Её одели молча, с почти ритуальным вниманием. На ноги надели мягкие тапочки — их подошва мерцала, словно соткана из света.
Это было бы красиво, если бы не было таким нереальным.
Щелчок. Едва слышное движение руки.
Ошейник упал.
За ним — браслет.
Леони вдохнула глубже, чувствуя внезапную лёгкость.
Свобода?
Нет.
Всего лишь смена декораций.
Её повели дальше — по винтовой лестнице из прозрачного кристалла, которая пульсировала под её ступнями. Каждый шаг ощущался как подъём в невозможную мечту… или в бархатную тюрьму.
Её ждали покои.
Комната была просторной, куполообразной, мягко освещённой из невидимых источников. Пол — гладкий, переливчатый. Стены — покрыты светящимися письменами, которые изменялись, если смотреть слишком долго. В центре стояла кровать — круглая, огромная, окружённая сеткой из тончайшей ткани, падающей с такой высоты, что она не видела, где она крепится. Сетка сияла серебренным и фиолетовым цветом, как лунный свет в шёлке.
Всё было плавным. Без швов. Роскошным.
И полностью чужим.
Послышался звон.
Она обернулась.
Один из сопровождающих вошёл бесшумно, держа поднос. Он не смотрел на неё. Лишь поклонился — низко, так что длинные пальцы коснулись пола, — поставил поднос на низкий блестящий стол и так же молча исчез.
Леони смотрела ему вслед.
Даже они не смотрят на меня. Почему? Кто я для них?
Она осторожно подошла к еде.
Это было произведение искусства.
Тонкие ломтики мяса, мерцающие, словно драгоценные камни. Спиральные овощи ярких цветов, которых она не знала. Золотистые шары жидкости, висящие в бокалах. Мелкие квадратики дрожащего десерта, который светился, если дотронуться.
Она колебалась.
Потом все же голод победил.
Каждый вкус был странным, но божественным. Сырое мясо таяло. Сине-зелёный корень был холодным и сладким. Белый фрукт оставлял искры холода на языке.
— Надеюсь, это меня не прикончит, — пробормотала она хрипло.
Когда она закончила, то свернулась на кровати, подтянув ноги к груди. Ткань была мягкой, словно дыхание. Но боль внутри не отпускала.
Мысли вернулись.
К Алфи. К квартире. К звуку её телефона. К друзьям, которые, может быть, ищут её. К Земле. Ко всему, что было её жизнью. И неизбежно… к нему. К масочному. К владыке. К тени, которой она теперь принадлежала. К тому, кто заставил замолчать толпу одним словом. К тому, кто провёл рукой по её волосам, как будто она была чем-то ценным.
Чем-то его.
Чего ты хочешь? Кто ты?
И самое страшное…
Что ты сделаешь со мной?
Она закрыла глаза. Но покоя не было.
Только мягкая, мерцающая тишина инопланетной комнаты.
И уверенность, что её жизнь больше никогда не будет принадлежать ей.
Глава 7
Тронный зал Велтры дышал жизнью — хоть воздух вокруг был неподвижен.
Кариан, Марак Малвара, сидел в его центре: неподвижный, наблюдающий, грандиозный. Он был Маджарином, да — но не как остальные. Не как йерак, что служили ему с безупречной точностью.
Нет. Кариан был одним из Семи. Мараком. Представителем правящей касты. Вершиной. Биологической аномалией, что рождается раз в столетие — выкованной глубинами океанов Люксара и созданной для власти.
Он не правил политикой. Не командовал голосованием. Он по закону и по природе был сувереном.
Зал признавал его.
Сами стены — выращенные из живого кораллового сплава и стекла-памяти — едва заметно пульсировали в такт его дыханию. По сводчатому потолку скользил мягкий свет, переливаясь по колоннам, покрытым рунами, как биолюминесцентные волны в чёрной воде. Каждый сантиметр этого места хранил историю: победы, подписанные договоры, подавленные восстания. Поколения йерак вписывали свою верность в эти стены.
В центре стоял трон — живой, выращенный специально для него, которое поддерживало тяжёлое тело Кариана.
Его семь щупалец лежали, свернувшись под ним, сияя обсидианово-чёрным, отливая иридием, покрытые присосками, способными разрывать укреплённый металл. Даже в покое они излучали сдержанную, контролируемую ярость. Верхняя часть тела оставалась неподвижной, руки сложены на грудной броне.
Для Марака неподвижность — не пассивность.
Это угроза движения.
Его маска — выкованная из обсидианового сплава, прожжённая серебристыми жилами, гладкая и безликая — скрывала лицо. Он не снимал её ни разу с момента вознесения. Показать лицо — значит отдать нечто интимное. Сакральное.
Никто живой ещё не заслужил этого.
Пока что.
Вокруг него