Дмитриев икнул. Я покачал головой.
— Хорошо. Вот что я вам скажу. Репутацию свою вы уже не то что на ноль — на минус-единицу помножили. И это после увольнения недели не прошло. Сохранив такие достойные восхищения темпы, вы уже через месяц покинете мир живых не тем, так иным способом. Ничего сверх того вы своим поведением добиться не сумеете, ни к какому ногтю никого не прижмёте, даже вошь, которая если ещё не оскверняет своим присутствием вашего тела, то в самом скором времени начнёт. Со своей стороны я бы и рад был сдать вам с потрохами и себя, и всю нашу шайку, включая Аляльева и Серебрякова, но сдавать, к великому сожалению, нечего. Аляльев загулял где-то по своей инициативе, никак со мной не согласуясь. Серебряков попал под власть источника, который, правда, открылся на моей земле, но это уже не тайна, это во всех газетах. Так что уж чего не могу — того, простите, не могу. Предлагаю вам одно лишь посильное участие в вашей дальнейшей судьбе. Ступайте домой, проспитесь. А придя в себя, задумайтесь, перевешивает ли страх перед маячащей впереди бездной ничем не оправданную ненависть ко мне. И если перевешивает — найдите способ почиститься, привести себя в порядок и приходите. Поговорим.
— Благодетель! — усмехнулся перегаром Порфирий Петрович. — На воре-то шапка горит! Совесть замучила? Чуешь свою вину, значит?
— Я, Порфирий Петрович, бессилен объяснить человеку, который отродясь ни одного доброго поступка не совершил, что мотивацией для оных может служить не только чувство вины. Не стану и пытаться. Я сказал, что хотел сказать, а уж что услышать — это решайте вы сами. Не смею задерживать, всего вам хорошего.
Не без пафосных выкриков Порфирий Петрович удалился. Едва закрыв за ним дверь, я услышал шелестение тапок. Татьяна спустилась по лестнице и подошла ко мне.
— Саша, ну вот, зачем?
— Не люблю, когда рядом со мной люди гибнут, Татьяна Фёдоровна. Хочу, чтобы хотя бы в моём окружении у всех всё было хорошо. Это самое малое, что я могу сделать. В том возрасте, когда приходит понимание, что менять мир — дело неблагодарное, и что при любом общественном устройстве кому-то придётся отдуваться за благополучие других, создать вокруг себя зону, свободную от страданий — вполне себе жизненная стратегия, за неимением других. И ведь если бы каждый человек рассуждал так же, может, и мир бы постепенно изменился, как знать…
Я ожидал продолжения диспута, но Танька, как она это любила, попёрла против ожиданий. Хлюпнула носом и порывисто обняла, прижалась щекой и ухом к моей широкой любящей груди.
— Сашка, ты такой хороший… Можно я тебя поцелую?
— В губы нельзя.
— А в щёку?
— В щёку можно.
— Но я бы хотела отважиться на жест, говорящий о более сильном и глубоком чувстве, нежели беззаботный поцелуй в щёку!
— Ну, давай тогда в ответ я поцелю в щёку тебя, а ты это стерпишь. После чего мы соприкоснёмся лбами и носами, посмотрим в глаза друг другу, рассмеёмся и разъединимся.
— Давай.
Мы исполнили запланированное в точности, и, кажется, Танька осталась удовлетворена.
— Я совсем забыла про день твоего рождения, — покаялась она.
— Да и Господь с ним. Я сам уже не вполне уверен, когда он у меня…
— Просто сначала фамильяр появился, потом вся эта шумиха, Даринка… На прошлой неделе по документам был.
— Ах, вот оно что…
— В общем… В общем, вот.
Она сунула руку в карман халата и достала массивный серебряный браслет.
— Это…
— Это браслет-накопитель. Ёмкость — три Мережковских.
— Тань, даже если бы это был просто браслет, зачем такие расходы⁈ Он же стоит, как… Я не знаю…
— Потому что ты его заслужил!
— Ты что, в рабство продалась?
— Ещё чего!
— Дармидонта на органы продала? Кстати, где он…
— Да Саша, перестань!
— Тань, я очень ценю знак внимания, не пойми меня неправильно, и из твоих рук я принял бы хоть женское ожерелье и носил бы его с гордостью, как знак отличия, но я также некоторым образом посвящён в финансовые дела вашей семьи, и то, что я вижу…
Танька надулась и издала громкий и страшный «фр!»
— Вот всё тебе надо выяснить, да⁈
— Только самое главное и нюансы.
— Ну, это Стёпа помог…
— Стёпа? Аляльев, что ли?
Щёки Таньки порозовели, она опустила взгляд.
— Да. Я сказала, что хочу подарить тебе браслет-накопитель. А он ведь… В распределителях же ими торгуют. Ну и всякое есть, не для витрины. Так что…
— Денег он с тебя, я так понимаю, не взял совсем?
— Ну-у…
— Татьяна Фёдоровна… — Я положил руку на плечи рыжей и притянул её к себе. — Чего ж ты так резко во все тяжкие-то сорвалась? Была же тихая книжная домашняя девочка, и вдруг…
— А что тут такого? — буркнула она. — Стёпа, между прочим, тебе тоже благодарен за твою помощь, так что это, можно сказать, от нас обоих.
Я повернул браслет и на внутренней части на одном из звеньев увидел гравировку: «Для А. С. от Т. С.»
— Ой, да ну тебя совсем! — воскликнула Танька и вихрем улетела прочь, вверх по лестнице, а там ещё и дверью хлопнула.
Я надел браслет, встряхнул кистью. Как по мне делали, ни убавить, ни прибавить. И даже не ощущается совсем. Заряжен, наверное, полностью. Пока-то мне не особо актуально, однако со временем очень даже пригодится. Три Мережковских! Это всем накопителям накопитель. С таким заряженным браслетом даже самый слабый боевой маг может встать против самого сильного и иметь некоторые шансы. Пусть не очень большие, но всё-таки шансы.
— Диль! — позвал я.
— Здесь! — возникла рядом фамильярка.
— Из мелодий будильника исключи, пожалуйста, все песни про любовь. Сделай там настройку на что-нибудь более… Ну, ты поняла.
— Да, хозяин. Что-то ещё?
— Что-то ещё… А, да, вспомнил. Давай-ка с тобой позанимаемся твоим подарком.
Я имел в виду книгу по магии Ананке, которую Диль сначала мне подарила, а потом вызубрила наизусть и уничтожила от греха подальше. Она меня поняла мгновенно.
— Где? — спросила деловито.
— Наверху сейчас царство Татьян, находящихся в растерзанных и неясных чувствах, — задумался я. — Внизу как-то неудобно, тут ходят все, Фёдор Игнатьевич скоро нарисуется.
— Можно в сарай пойти.
— Ну, если Танька из окна увидит, как мы с тобой в сарай идём, будет совсем весело.
— А я мышкой проскользну. Или невидимкой.
— Ладно, — вздохнул я. — Идём в сарай.
* * *
Первое занятие у нас было исключительно