Что заставило Порфирия Петровича столь самоуверенно устроить этот обыск? Не мог ведь не понимать, что в случае факапа получит колоссальный нагоняй. Значит, в возможность факапа не верил. И это его настойчивое внимание к книгам. Именно к книгам! С которых всё началось.
Если называть вещи своими именами, то для меня было вполне очевидно, что кто-то настучал Порфирию про Танькино маленькое хобби. Но кто? Она неоднократно клялась и божилась, что никому не рассказывала и брала книги исключительно для личного пользования. Что до меня — я тем более о таких вещах не болтал. Прислуга видеть запрещёнку не могла чисто технически, а из наших с Танькой об этом разговорах что-то конкретное понять было бы чертовски сложно.
И потом, если даже что-то такое и утекло, то почему Порфирий Петрович заявился обыскивать жилище магов одними своими немагическими силами? На что он вообще рассчитывал?..
Вопросы множились, ответов не было, и я решился подключить к мыслительной деятельности попутчика. Осторожно, без излишней откровенности, изложил Серебрякову свои сомнения и метания, сведя всё к вопросу: «Что это вообще было и зачем?»
— Чёрт бы знал этого подонка, — проворчал Серебряков. — Судя по тому, что вы рассказываете, действовал по доносу.
— Какому доносу? — недоумевал я. — О чём?
— Ах, да не берите вы в голову. Это всё грязь, не достойная обсуждения.
— Эта грязь уже коснулась меня и не только меня.
— Тем меньше поводов в ней копаться. Поверьте мне, Порфирий своё получит, и вас больше никто не побеспокоит.
— Однако у вас есть какие-то мысли, как мне кажется.
— Есть, если изволите… Мы с Порфирием имели беседу вскоре после моего возвращения в августе. Он ещё тогда говорил, что в Белодолске якобы действуют какие-то революционные организации, горел разоблачением, уверял, что есть-де какая-то идеологическая литература, которой, разумеется, никто никогда не видел. Ну и, само собой, намекал, что некоторые из аристократов могут быть в этом замешаны.
— Во-о-от оно как…
— Говорю же, не берите в голову. Все эти разговоры о революционерах стабильно возникают раз в несколько лет, когда очередному карьеристу хочется выслужиться и представить себя героем в газетах. В то время как последняя официально подтверждённая попытка свержения власти датирована прошлым веком и, с точки зрения уровня подготовки, не имеет оснований называться даже цирком. Циркачи, право слово, куда более обстоятельно подходят к своим выступлениям, а клоуны порой даже бывают смешными. В отличие от тех недотёп.
— Но кто же мог донести?
— Какой-нибудь студент, затаивший обиду. Или преподаватель. Мало ли, кто… Главное, что теперь у Порфирия надолго отобьют желание раскрывать несуществующие заговоры. Уж я лично постараюсь, привлеку связи.
Успокоившись на этом, я, наконец, задремал, пусть и не в самом удобном положении. И, судя по ощущениям, проспал довольно долго, прежде чем меня разбудил встревоженный голос Серебрякова:
— Проснитесь, Александр Николаевич! Пожар!
Глава 25
А что еще человеку надо?
Я открыл глаза, зевнул и посмотрел в окно дилижанса. Он остановился, Серебряков вышел и теперь стоял, бурно размахивая руками, на фоне полыхающего деревянного здания. Перед которым, гармонируя с движениями рук, метались бешено ржущие лошади.
— Очень красиво, — оценил я.
— Сделайте что-нибудь! — не то взмолился, не то приказал Серебряков.
— Например?
— Потушите пламя?
— На кой?
— Что вы хотите сказать?
— Что даже если бы я был профессиональным пожарным, уже предпочёл бы не дёргаться. Спасать там уже, поверьте, нечего. А в остальном, как по мне, пусть лучше каркас сгорит и рухнет — потом проще убирать. А это, собственно, что такое было? Та самая станция, к которой мы стремились?
— А вы что, не узнаёте⁈ — с досадой воскликнул Серебряков. — Из вашей деревни в Белодолск лишь одна дорога, и эту станцию вы не проехать не могли!
— Вестимо, проезжал какую-то станцию, но она в тот раз выглядела иначе.
Тут провалилась крыша, и даже трепетное сердце Вадима Игоревича сообразило, что поводов геройствовать и спасать наглухо деревянный домик смысла нет. Лес далеко, земля насквозь мокрая. Ближайшее жильё — и не жильё вовсе, а острог, но и до него минут двадцать идти. Это я, прежде чем ехать, узнал у Фёдора Игнатьевича, что за дорога мне предстоит.
Лошади, перепугавшись грохота и взметнувшегося в самое небо огня, с дикими воплями ускакали прочь, к притаившемуся на солидном расстоянии лесу. К карете подошёл, прихрамывая, гладко выбритый полуседой мужчина лет пятидесяти с грустными глазами престарелого бигля.
— Ишь, кака оказия, барин, — вздохнул он с экзистенциальной тоской, обращаясь к некоему собирательному образу, составленному из меня и Серебрякова. — Раз — и нетути.
— Люди-то были там? — спросил я.
— Не… Какой! Дорога кака похабна. То до зимы, вот как ляжет… А уже хоть и не ложись. Сын с дочкой только. И супруга.
— Сгорели?
— Какой! Вона стоят.
Я высунул голову и увидел женщину с двумя детьми. Правда, «с двумя детьми» — это скорее среднее арифметическое. Пацану было лет шестнадцать, взрослый уже считай, а девчонке — что-то около семи. Немалая, прямо скажем, кобылица, но сидела у мамки на руках. Понятное дело — пожар, перепугалась. Да, опять же, поздний второй ребенок, по определению самый любимый.
— План есть? — перевёл я взгляд на мужика.
— Какой…
— Родственники? Друзья? Накопления?
— Какой!
Впрочем, подумав, мужик сообщил, что в Бирюльке у него живёт кум.
— Попутчики, значит, — заключил я.
Бирюлькой называлась моя малая родина. Однако вопрос, как туда добраться, оставался открытым. Пешком — такой себе вариант, это с ночёвкой закладывать надо, а мы не готовы, не приспособлены, да и не по масти аристократам в мирное время и в гражданской одежде под открытым небом ночевать. Выручил водитель дилижанса.
— Дык, — сказал он. — А мне — штош! Конёв-то. Да и ночлег. Ан трэба и питаться.
Я расшифровал это так: по планам на ныне сгоревшей станции надо было поменять коней, пожрать и заночевать, а утром со свежими силами рвануть дальше. Пожар всё усложнил. Нужно было принимать решение. Ехать с голодными усталыми конями дальше — такое себе. А ближайшее место, где можно хотя бы частично решить вопросы — Бирюлька.
— Ежели господа не возражають…
Господа не возражали. В дилижанс погрузилось всё семейство станционного смотрителя, и путь продолжился.
В пути женщина плакала, вытирая глаза шалью, подросток угрюмо смотрел на перепачканные сажей ладони, сцепленные на коленях, девчонка, напевая без слов однообразный мотивчик, пинала ножкой в крепком коричневом ботинке ящик с корреспонденцией. Ну а папа гладил её по голове и бормотал слова утешения.
— С чего пожар начался? — спросил я.
— Господь свидетель! — перекрестился