При мысли о еде что-то глубоко внутри заныло и запело пискливым голоском, грозящим перерасти в бас. Я знал, что дома ужин непременно будет, но уже холодный – ростбиф, слегка загнувшийся по краям, подветревший сверху и сыроватый со стороны тарелки, бобы, вчерашний пирог. С каким бы удовольствием я съел все это прямо сейчас, но до дома не меньше двух часов пути, и это без учета пробок, которые, конечно, будут. И это если выехать прямо сейчас, не закончив работу. Когда я вернусь домой, Саша будет уже спать. И Олли тоже в своей комнате со светящимися в темноте звездами под самым потолком. Я купил их, несмотря на протесты Саши, считающей, что «девочка уже большая для таких глупостей» и что «они будут отвлекать от сна». Звезды под потолком безумно нравились Олли, и Саша отступила, вообще перестала обращать на них внимание. Олли девять лет, и ее лучшие друзья – технические справочники. Любые попытки Саши купить ей на ярмарке куклу или пеструю ленту для волос превращались в то, что у Олли появлялась новая закладка для книг.
Я вернулся к своим пыльным книгам. Конечно, никакой пыли на них не было, но пыль была внутри. Всю историю участия Федерации Близнецов в войне за море Кракена занесло вековой непроглядной пылью. Все, начиная от рыжих карикатур на эрза-генерала Сабана и улыбающихся белыми зубами пилотов фанерных аэропланов на военных снимках, все подернуто серостью незрелых умов моих студентов, скукой образовательных передач и бредом утонувших в ворохе книжных корешков мнимых исследователей начала века, вроде моего коллеги – известного книжного червя Густава Грея. В его статьях давно пропала жизнь, люди и события той эпохи он представлял как собрание безликих, движимых потоком истории статистов. Но его лекции слушатели любили, на них можно было предаться забвению на добрых четыре часа, особенно ничего интересного не пропустив. В отличие от старины Грея, я видел историю немного иначе. Каждая такая фотография – молодой пилот в летной куртке и шлеме у крыла фанерного крыла всегда был для меня больше чем запечатленным мгновением жизни неизвестного солдата воздушной армии. За снимком, где-то там, по ту сторону глянца, была целая жизнь, полная друзей и девушек в легких платьях в горошек, свадебных цветов, пеленок, субботних встреч с друзьями и соседями, тепла камина, над которым, возможно, греется и желтеет вот такая точно фотография. А может ничего, только земля и холод. Я рыл эту вековую пыль, отыскивая артефакты и наполняя их жизнью. За то и не был любим ни студентами, ни деканом, ни стариной Греем, на чье мнение мне было плевать в первую очередь.
«Черт бы вас подрал, уважаемый, – звучал в моей голове сиплый голос Грея, – из года неуместной войны вы делаете целую эпоху. Наша роль в тех событиях настолько мала, что прыщик на моей заднице в сравнении с ними – купол Республики». Грей никогда не отличался культурой речи, за что был любим студентами и подобными ему узколобыми коллегами. В общении с ним я вел себя подчеркнуто вежливо, даже вызывающе вежливо, но доктор Грей был слишком напыщен и самовлюблен, чтобы замечать подобные выпады в его адрес.
«Вся наша история от «Темных времен» до экспедиций Лагранжа – сплошное дерьмо и показуха, – продолжал звучать он, – а ваши инфантильные рассуждения о роли среднего гражданина заурядного острова в мировых событиях только подпитывают смердящую напыщенность таких соплежевателей, как вы».
В такие минуты доктор Гойл – их непревзойденный арбитр вплывал между ними солидным животиком и громко интересовался судьбой цветного кинематографа, тыча в лицо Грея бутылочкой содовой. Я вдруг подумал о том, что никогда не видел Гойла без содовой и не помню ни одного случая, когда он позволил академическому спору перерасти в грязный затяжной конфликт.
В старом журнале передо мной несколько снимков и короткая заметка фронтового врача, изрезанная и улучшенная в целях повышения боевого духа неизвестным главным редактором, который уж точно не вошел в историю как личность ее творящая. Я пробежался по статье глазами, сделал пару выписок в свой блокнот.
Центральная библиотека жила своей неизменной энергичной полудремой, обособленной от потока жизни и холодного ливня там, за толстыми стенами. Но какой-то внутренний таймер вернул меня к реальности и заставил отложить стопку книг и решительно захлопнуть блокнот, скопивший уже и без того немало информации для десятка лекций и, как я надеялся, моей будущей книги, которую изо дня в день я писал в своей голове, марая невидимые страницы, решительно правя, а то и попросту выкидывая целые главы. Подхватив стопку книг, я не спеша двинулся к выходу из зала.
– Простите!
– Что?
Я обернулся. Девушка в очках с серой оправой смотрела мне под ноги. Ее собранные в хвост русые волосы лежали на плече, а одна прядь упрямо торчала из-за уха. Незнакомая собеседница безуспешно пыталась поправить непослушную прядь.
– Что, простите?
– Это не вы уронили? – она показывала куда-то мне под ноги, и я посмотрел вниз. Там лежал желтый конверт с надорванным уголком, будто кто-то оторвал себе закладку для книги. Конверт лежал прямо под моей ногой. Еще секунда, и я наступил бы прямо на него всей ступней.
– Это выпало из вашей книги, и я подумала, что это ваше, – сказала девушка, словно извиняясь и продолжая борьбу с упрямой прядью. Затем она пожала плечами и вернулась к книге.
– Да, конечно. Спасибо, – пробормотал я. На том беседа и завершилась. Конверт был в моих руках и неприятно шуршал по пальцам шершавой старой поверхностью той зернистой жесткой бумаги, что не выпускают уже много лет. Я вложил его между книгами, не зная, откуда именно он выпал, затем всунул между страницами истории конкордийской авиации.
Я оставил машину на пересечении Кристиан Рю и авеню Роз, возле парка Легионеров, тут она меня и дожидалась под дождем за потоком унылых желтых такси. Кинул на заднее сидение портфель, закурил, приоткрыв окно. Саша не одобряет этой моей привычки, потому я держу сигареты в машине и изредка позволяю себе насладиться едким дымом недорогого табака по дороге домой. Тут она их никогда не найдет, по ее словам, все опасности мира не заставят ее сесть в салон моего старенького парового чуда. Хотя я помню времена, когда он был нашей единственной машиной еще там, на севере Конкордии до переезда в столицу.
Стук! Я опустил стекло ниже. Жандарм жестами велел мне освободить дорогу. С его фуражки стекала вода, и плащ совсем промок.
До дома я двигался в потоке