— Ха-ха! Против неба! Аккурат у нас! — отмяк «кузнец».
— А конец такой: «Царь велел себя раздеть. Два раза перекрестился. Бух в котел и там сварился». Придет минута, расскажу вам всю, а вы разгадаете, для кого сказка сложена…
Тут все разом отругали «кузнеца», балалайки рванули, ложечники подхватили «музыку», и пошла «ходи изба, ходи печь!».
Раз пожалел Степан Груню — значит, полюбил, но он-то еще не знал об этом, и даже скажи кто-нибудь, так мысли не допустил бы, что мог влюбиться в девчушку. Он посматривал на Груню и успевал заметить благодарный взгляд, хотя Груня тут же опускала глаза. Крупная слеза осталась на ее щеке, но это, может быть, еще и от тревоги за Степана.
— На, не реви, — украдкой подал ей Степан оловянный перстенек.
— За подарок целоваться, поди, полезешь, — отклонила Груня, неприязненно даже оттолкнула, а у самой руки трепещут, не от стыда же, конечно.
Вот те на! Хотел просто приветить малую в залатанных отцовских валенках. Теперь, пораженный, остановился: «Ну и ну! Какая выросла! Да та ли тонкая Грунятка, быстрая, как уклейка-рыбка [47]! Бровь длинная, высокая. А глазищи-то! Красавица!..»
— Бери, дурочка!
Девушки с восторгом и завистью оценили подарок рослого парня. И Петя заметил Груню: «О-о! Ты смотри, какую выглядел… А я-то все сижу, в книги уставясь».
Груня убежала домой и, никогда не думавшая ни о ком, решила гадать. Сняла крест — так положено, хотя это и страшно, — перед сном привязала к поясу замок, заперла его, а ключ положила под голову. «Суженый-ряженый, отомкни меня», — прошептала она и не то уснула, не то забылась.
Степан, Федька, Петя и Мичурин ушли с вечерки к Алехе Ширкалину, а разгулявшийся «кузнец» и его дружки за полночь озоровали на улице.
— Постучим новоселу, — кивнул один на избу Василия-розгача.
— А надо! — загорелся «кузнец» попутно отплатить и Степану.
Парни навалили к дверям дрова, жерди; от соседей приволокли бороны, телегу без колес. Всей артелью взяли бревно с затесинами — приставная лестница на чердак — нацелились в угол и стукнули. Со святых полок посыпались иконы. Ошалелый Василий спросонья кинулся к дверям, по отпрянул от наваленной рухляди и, как баран, заблеял истошным голосом:
— Бе-е-е-да-а-а!
— Ладно, — успокаивала Надёха, — не срамись,
Степану и Федьке пришлось разбирать хлам. С ухмылками вошли в дом. Василий озлобленно кинулся к Степану:
— Кто в богов угол стукнул? Так и не знаешь?
— А откуда знать? Мы Алеху Ширкалина в Пермь провожали.
Ужинали выставленным на стол молоком и хлебом. Вспоминали проделку парней, невольно смеялись, зажимали рты и фыркали.
— Выгоню из дому, чтоб ты сдох! — вновь озлобленно обрушился Василий на Степана. — Мне избу ломают, а ему любо!
— Ну и уйдем, вместе уйдем! — горячо заступился Федька. — Не больно сладко о тебе слышать от людей да принимать славу братца.
— Да тише вы, тише! — пыталась мирить Надёха. — Вон уж как сторожа сторожили, а самому Поздееву ворота с петель сняли, еще и ведро воды в трубу вылили.
— То и ладно, — буркнул Федька.
Степан больше не проронил ни слова, поднялся на полати, улегся и подумал о Федьке, что все же парень к нему расположен, а что смешные поговорки записывает, хочет прослыть прибауточником и навязчиво всем их читает или о красавицах чёрмозских мечтает, так это его дело. Облюбовал Настю. Куда бы, казалось, с суконным рылом!
Степан мигом провалился в сон, а там — старое: опять мать замуж отдают. Мечутся помертвелые лица плясунов, за ними видятся провалы шахт… Стонет Степан, душит его расстегнутый ворот рубахи.
IX
Федька объявил в училище о приезде Степана, когда еще Василий из Кизела ему написал. Сразу его лучший чёрмозский дружок Алешка Ширкалин отнес новость Настасье Поздеевой.
Управителева дочь сначала чуть сдвинула брови, выдающие ее властолюбие, потом неожиданно для себя просияла и не могла больше прятать свою улыбку.
Она хорошо помнила Степана: «Вместе представляли и еще будем» — ее слова. Но больше представлять не пришлось: ушел ученик Десятов на побывку в Кизел, и столько лет прокатилось мимо.
В праздник Настя повстречала Степана и остановила на улице, вернее, остановился-то он сам, почтительно сняв шапку, как подобает перед барыней.
Настя залюбовалась им: задорные серые глаза, мягкие усики, лицо мужественное, с упрямым подбородком, а волосы пепельно-русые, чуть вьющиеся — целое крыло волос зачесано набок. Ведь был тогда худой да стриженый. Она улыбнулась.
— Накрой голову, — сказала, — с медведями жили, пню молились, а почтительные. На вечерку бежишь? Зазноба ждет?
— Сейчас, вроде, рановато, а позднее пойду, — ответил Степан и надел свою шапчонку, небрежно сдвинув набекрень. Он вспомнил, как она девчонкой говорила: «Степа, любый мне, еще будем представлять? Верно?»
— Ну что ж, иди. Говорят, успел зазнобу завести? — спросила Настя вновь неожиданно для себя, ведь так старалась показать свою незаинтересованность в этой встрече. Она продолжала спрашивать, а ответов будто бы и не слушала, сама торопилась высказать свои суждения: — Вечерка не самое интересное. Я вашему Пете говорила — можно бы каток устроить на пруду, потешные фонарики разноцветные повесить, фейерверк зажечь… Он был согласен, только я как-то об этом забыла.
— Заблаговременно, так можно было бы и сделать, — одобрил Степан.
— Тебя, наверно, по делу послали? Иди, — сказала Настя, отпуская его кивком головы.
Она с удовольствием еще бы поговорила с ним, она и на вечерку пошла бы, но положение не позволяло.
Ну, раз так, то она вместо диких вечерок заведет настоящий театр, уж устроит потеху, и все ее ухажеры насмеются и наплачутся, и зазноба Степанова не будет забыта.
Слова Насти озадачили Степана — как-то очень быстро все заговорили о нем с Груней.
«И откуда взяли? Все на пустом месте. Ведь ничего и нет; она и на вечерках-то больше не бывала. Да и что она мне?» — недоумевал Степан. Вот Настя ему понравилась, да только «женихов» вокруг нее — хоть огороды ими городи. Где уж ему надеяться, вся судьба его — одно несчастье.
X
Привез Чирков из столицы невиданную одежду и подарил Пете шляпу-боливар [48]. Петя отдал ее Федьке.
Петя сам любил одаривать. Как только получил первые заработанные деньги, сразу купил матери платок, брату Михаилу гребешок; старшему брату Николаю жилет — больше в лавчонке не нашлось ничего подходящего.
Пете хотелось, чтобы