— Прощения просим. Из памяти выбило, что ты усердно пономарил [41] и за отцом Георгием кадило носил… Умных-то чего не учить. Хоть всех мудрецов собери, все равно из дураков но сделаешь человеков, а тут, глядишь, и сам научился, — выложил Мичурин с иронией.
— Это верно, — согласился Петя, — для горного обучения из всех выбрали самых умных, но и тут трудов пришлось положить много.
— Нет как все же это получилось? — добивался Степан.
— Так уж у нас деется: «Что хочу, то и ворочу», — ответил Петя.
— По готовому-то что не учить! — усмехнулся Федька.
— Мы будем последователями в чужом учении, последователями в строении машин и разных устройств, но кое в чем будем и первыми, — загадочно произнес Петя.
— В чем? — все уточнял Степан.
— Ты ходи, Степа, к нам, будешь в нашем обществе.
— А что это — ваше «общество»?
— Желательное содружество людей друг другу откровенных, которое бы свой голос имело, которое бы людей призывало и учило бороться с заводскими насильниками, тебе, пожалуй, известными.
— С Васькой, что ли?
— И с Васькой, хотя и мелок… А то и покрупнее…
— Давай, пожалуй, — согласился Степан, поначалу вяловато. И то Федька что-то сболтнул про учеников, которые приходят к общности во мнениях о горестях людей. Пусть будет так, теперь послушать можно. Он, поди, переврал или недоговорил чего. Тоже «опенок» хороший.
Степан начал ходить в училище, но не за тем, чтобы учиться, такой роскоши ему никто не разрешит: выучен на копииста и стой у конторки, «писатель».
Степан присматривался к ребятам. Мичурин хвастануть любит, но без тайной выгоды для себя, и все на виду у всех сразу превращает в чудачество; невзгод у Мичурина, видать, много, ему надо почудачить, горе смехом умалить по-русски, ведь веселье — защита; оно также хорошо и для отыскания людей по душе. Такие могут над собой от души хохотать до слез, оттого им самим легче становится. Федька тоже старается, но скажет смешное, так потом будто в исток мудрости заглянет, на себя как в колодезном зеркале посмотрится.
За Петю с его простодушием и радушной открытостью Степан особенно радовался: останься Петя только учителем, так никогда не будет знать нужды. Начальство гордится им. Чего еще для себя в жизни пожелать? А вот Петя для других желает счастия.
VIII
Из-за Васькиной лютости сторонились люди его пасынка Степана Десятова и пророчили: «В конторе служит, такой же будет». Но другие возражали, указывая, что с малых лет простоял парень изо дня в день за конторкой на переписке бумаг, а не стал полицейским подручным.
Васька свирепствовал, а чёрмозские парни помирать не собирались, они отряхивались от затрещин да просились на вечерку [42], как обычно, к Степановой бабушке Наталье, старой бобылке (вот тоже гнездо ведьмино, которое хотел бы уничтожить Васька).
Бабушка Наталья просьбу парней уважила, только оговорила:
— Пущу, но ложки свои несите, мои до единой переломали.
Лишь только зажгут по избам огни, девушки, прижимаясь друг к другу, робкой стайкой пробираются на вечерку. После страшных рассказов — их у любой бабки короб — боязно выходить на улицу: в святочные вечера нечистая сила по закуткам караулит.
Обычно в «жировой» [43] избе до прихода «музыки» старушки кой-какие чинно беседуют или девушки поют. Сегодня первым явился нетерпеливый ученик Миша Ромашов, светло-русый, круглолицый, слегка рябоватый, в ярчайшей рубахе. Он ждал с нетерпением студентов-горняков во главе с Петей, которого почитал более главного уральского инженера.
Ввалилась группа ряженых [44]. Озорникам все дозволено, и один пристал к девчушке с «деликатным» разговором:
— Чего это у тебя, как у пермячки, ворот зашит?
— Замуж выйдет, дите кормить будет, тогда и пуговку дадут, чтоб расстегивалась, — заржал второй и, показав на Ромашова, посулил: — Вот тебе и жених! — И уже Ромашову нахваливал: — У нас, Миша, девушки, что репки: сладки и крепки. Не то что ваши усолицы-соляницы [45], как судачихи тухлоглазые.
От смущения у Мишки выступил пот и на щеках разгорелось пламя, да такое, что, кажись, обесцветела его яркая рубаха.
Народ прибывал. Девушки плясали, когда с горняком Мичуриным пришел Мишин кумир Петя, всегда со всеми вежливый.
Шустрый парень, наряженный девицей, завесил лицо тряпкой, жался к придурковатому племяннику Васьки и шепелявил:
— Почто, Сенечка, красивенький, скучаете? Я — Грунятка Бойкова, в вас влюбленная. Неужели безответно сохнуть заставите?
— Гли-ко [46]! — расплылся в улыбке Сенька и, обернувшись к пошедшему Степану, крикнул: — Степаша, братка, как дядя полицеймейстер объявился, так и девки меня примечать стали. Раньше-то куда глядели! — Он оттолкнул было «деваху». Но «Грунятка» так нескромно его щипнула, что Сенька только крякнул и сам погнался за нею. Она ловко ускользнула и, притопывая, манила на середину избы.
«Чтоб ты сгинул, родственник новый», — пожелал Степан.
Парни перемигивались и оборачивались: «Только бы сама Груня не пришла!» — И вдруг — ряженый едва успел спрятаться — в дверях появилась настоящая Груня, конечно без тряпичной маски.
Недалекий Сенька не заметил подмену, скалил крупные лошадиные зубы и ухлестывал за Груней, старался, раз уже его поманили, а Груня шарахалась, как от чумного. В перепуге она столкнулась со Степаном и спряталась за его спину. Тут объявили новый номер: «Кузнец идет!»
Снаружи сильно ударили в стену, по сеням затопали, и появился «кузнец». На лице слой сажи, в руках деревянный молот.
— Я тебе золотое колечко, а тебе бруслет сковал, — условно оделял «кузнец» девушек, требуя за «поковку» поцелуй.
Одна попробовала уклониться, так подручные схватили, поволокли и, как ни брыкалась, ткнули лицом в копченую рожу. Ее жених натянуто улыбнулся. Он крицы ворочал в горне, мог накостылять по шеям «кузнецу» и подручным, но постеснялся порушить общественное веселие.
Перемазанная не успела оттереть сажу со щеки, как уже схватили Груню. Робкая девушка не крикнула, но Степана обожгли страдальческие глаза.
— Не тронь, — сказал он, решительно выступив вперед.
— Откуда взялся? — завопил «кузнец» и схватил Степана за грудки. В избе нависла драка, подручные «кузнеца» весело поплевали в ладошки.
— Он — наш, — остановил Петя. Ромашов тотчас сорвался с места и примкнул к Пете.
— Дери своих, чужие бояться станут, — усмехнулся Мичурин, вставая. Самый высокий, лохматый: волосы у Мичурина вихрами вперед и назад, черты лица резкие. Когда не смеется, так испугаться можно.
— Нечего друг дружку молотить… Вроде из ребячества выросли. Пора разуму набираться, — сказал Петя и посулил с риском навлечь на себя кару за крамольные