…И вот я истекаю кровью в Галиции в полевом блиндаже-лазарете на передовой. У меня достало сил снять рваный халат и добраться до остывших солдатских тел, сложенных на земляном полу в кровянистых лужах. Они трупы, но я жив и слышу крики снаружи. Я знаю, что буду делать, когда приподнимется край закрывающий вход в блиндаж рогожи и в проеме покажется увенчанный пикой шлем. Слабеющая моя рука сжимает рукоять нагана, курок взведен.
Голоса приближаются. Сияние дня пробивается сквозь щели. Рогожа откинулась, свет ослепляет, я хочу, но не могу приподнять руку с наганом. Свет неестественно ярок, до рези в глазах, и уже не принадлежит этому миру. В проем что-то вбросили — грохот, облако разрыва, застлавшее сияние, а в нахлынувшем мраке всплывает, надвигается строгое недвижимое девичье лицо…
Весной того же года в фельдшерский пункт одной из волостей Калужской губернии прибыл новый доктор. Назвался Павлом Дмитриевичем. У него была привычка ни с того ни с сего украдкой прятать в карман правую руку. Санитарка Варвара по временам примечала его ненасытный взор. «Влюбился», — привычно думала Варвара.
Олег МАКУШКИН
БЕЗ ОБРАТНОГО БИЛЕТА
Дорожная пыль, поднявшись из-под колес автобуса, ласкалась к ногам, как бездомная жучка в ожидании куска колбасы. Как и на жучку, на пыль никто не обращал внимания, и она в отместку обесцвечивала штаны и обувь проходящих людей. Опорожнив салон, автобус отошел, и череда запыленных туфель и ботинок выстроилась возле железнодорожной кассы.
Заканчивался дачный сезон. Солнце, по-летнему жаркое, но уже по-осеннему чуточку слепое, лениво поглаживало неподвижные тени от урн и фонарных столбов. Облака, застывшие на небе, как мазки побелки на потолке, ждали ветра, но ветра не было — он гулял где-то вдалеке, резвясь с грозовыми тучами, которые даже на горизонте не показывались. Люди стояли в очереди к кассе.
Коротков нагнулся к окошечку, за которым сидела невидимая билетерша.
— Один до Города, туда и… только туда, — поправился он.
— Семь сорок пять. Сорок пять посмотрите, пожалуйста.
Коротков начал искать мелочь по всем карманам; свисток тепловоза, нарушивший сонную тишину станции, заставил его вздрогнуть. Он дернулся было поглядеть, не его ли это электричка отходит, хотя и понимал, что, пока не найдет сорок пять, не сможет попасть на платформу. Электричка была не его — к платформе подошел грузовой состав, постоял, пошипел тормозами и тронулся дальше.
Коротков взял билет и, твердо держа его в руке, чтобы ненароком не вырвало ветром (который гулял где-то далеко, с грозовыми тучами), пошел на посадку. Он выпустил шасси, сбросил скорость и совершил касание. Как у Высоцкого: «Корабль посадил я, как собственный зад», — только в данном случае Коротков сажал именно собственный зад, и сажал его на почти чистую и лишь слегка поцарапанную лавку в вагоне электропоезда.
Коротков точно все знал про расписание и время отправления и был уверен, что за уплаченные семь сорок пять его довезут до Города за сорок пять минут. А вот если бы он взял билет на станции К-но, которая находится дальше от Города, ему бы пришлось заплатить уже семь шестьдесят, и везли бы его целый час. Смешно: чем больше заплатишь, тем дольше едешь.
Но, несмотря на расписание, время отправления оставалось величиной, производной от многих факторов, склонных к случайным изменениям. Электропоезд, принявший Короткова в себя, отправляться не спешил, так что самое время пояснить, почему Коротков взял билет только туда.
Он уезжал из деревни С-во со смешанным чувством, родственным желанию поскорее отделаться от старого больного пса, смешанного с жалостливыми воспоминаниями о тех днях, когда пес был еще игривым щеночком, подаренным на день рождения. Дом в деревне, ставший родным после стольких месяцев летних каникул, проведенных в нем, подлежал сносу, поскольку двоюродный брат задумал построить на его месте карманный дворец о трех этажах с подземным гаражом. Учитывая, что отношения с братом сложились напряженные, как это часто бывает между родственниками богатым и не очень, Коротков сомневался, что ему вообще доведется когда-нибудь вернуться в деревню. Это порождало ностальгию.
Сидя в поезде, Коротков посмотрел в окно. Он увидел какую-то девушку, которая то ли ждала следующего поезда, поскольку этот ее чем-то не устраивал, то ли знала немного больше, чем Коротков, о времени отправления и полагала, что может выкурить сигарету на перроне, а не в тамбуре. Когда Коротков посмотрел на нее, она посмотрела на него, и оба отвернулись. Но спустя полминуты девушка вошла в вагон и села за два сиденья от Короткова.
Прежде чем продолжить рассказ о Короткове, который из всех прочих молодых людей его возраста и рода занятий выделялся ровно столько же, сколько выделяется сосновая шишка из всех прочих сосновых шишек, следует сказать несколько слов о его социальном статусе. Эта штука — социальный статус — для современного человека важна так же, как для обезьяны широкая грудь, в которую удобно бить кулаком, и большие клыки, которые можно оскалить.
У Короткова имелись диплом, квартира, работа и девушка. Правда, диплом оказался совсем не тот, какой ему на самом деле требовался; квартира была съемная, с тараканами и такими соседями, которые не то что чаем угостить — позвонить не дадут; работа впечатляла разве что своей нудностью и бессмысленностью, а девушка его недавно бросила, но в остальном все было хорошо.
В институте, который не так давно выдворил Короткова из своих стен, снабдив дипломом за твердость в овладении неподдающимся гранитом знаний, он учился «в потоке», стараясь не тонуть, но и не выгребать вперед. Он не был таким студентом, который мечтает о том, чтобы беспечная студенческая жизнь длилась вечно, не был и таким, который спешит поскорее получить диплом инженера и — «на свободу с чистой совестью!» — пойти торговать бижутерией.
Он в равной степени не был энергичным или ленивым, все делал вовремя и как положено — ни больше, ни меньше. И, помимо