Но меня распирало. Мой яростный вопль разнесся по всей стране, пролетел над волнующейся нивой, над болотами, по телеграфным проводам, по контрольно-диспетчерским пунктам, пронесся по волнам Белого моря, по рельсам Транссиба до самой монгольской границы, — растратив на этот вопль все силы, я даже не сумел пролепетать ему: «la tibia lioubliou».
Я тоже заправил член в брюки. Мой живот высох, что свидетельствовало о химической смерти любви. Счастье ушло безвозвратно. Я всем телом чувствовал, что подобное не повторится. Я не решался попросить его о повторении. Известно, что есть вещи, просить о которых не повернется язык. Утешала мысль, что все же дело сделано.
(Володя тянул, сколько можно, дожидаясь нашей последней встречи, чтобы осуществить то, от чего, как он надеялся, я откажусь, таким образом, растратив время в попытке избежать того, о чем он не смел и помыслить.
Пусть даже это было, в какой-то степени, намеченное мероприятие, запланированный порыв. Неважно. Все равно его следовало осуществить, иначе один из нас поневоле почувствовал бы себя одураченным.)
На Московском вокзале были толпы народа. Полно солдат, матросов и праздношатавшихся железнодорожников. Я был счастлив, Володя нас провожал. Мы пришли задолго до отхода поезда и не знали, как убить время. Оставалось лишь переживать разлуку, ибо наша грусть не теряла времени даром, постоянно разрастаясь, чтобы ввергнуть нас в уже полное отчаянье.
Володя плохо скрывал свое волнение. Лицо раскраснелось, губы побледнели. У него был помутившийся от бессонницы взгляд, и я мог только гадать о причинах его бессонной ночи. Заметив Володин досадливый жест, я на миг решил, что он мной недоволен. Но Володя тут же улыбнулся и заверил, что с багажом все в порядке.
«Чем тебя порадовать напоследок?»
Вокруг нас, на перроне, толпились туристы и русские товарищи, они обменивались рукопожатиями и обнимались с опечаленным взором.
Я ответил, что не знаю, даже ума не приложу, что могло бы меня сейчас порадовать. Язык заплетался, солнце напекло мне голову.
Наконец он сказал:
«Вот что, я знаю: идем, купим мороженое».
Я следовал за ним по пятам, деланно хохоча во весь голос, Володя тоже заставил себя рассмеяться; он схватил мою руку и стиснул так сильно, как никогда прежде, тем стерев дурную память о Петродворце.
У лотка с мороженым столпилось не меньше сотни пассажиров. В досаде топнув ногой, Володя пристроился к очереди, а потом принялся настойчиво упрашивать покупателей одного за другим пропустить нас вперед. Тем, кто уступал место, Володя тряс обе руки, а я им кричал: «Spacciba, spassiba bolchoi». Через несколько минут мы добрались до лотка. Володя купил двадцать стаканчиков мороженого. «Угостишь своих друзей», — объявил он решительно. Я почувствовал ревность к своим друзьям.
Три носильщика, курившие, присев на тележку, производили впечатление людей без возраста; их потасканные лица и угадываемые под майками ссохшиеся торсы с равным успехом могли принадлежать и тридцатилетнему, и сорокалетнему мужчине, как и столетнему старцу. Они предложили нам папиросы, просторные картонные мундштуки которых наводили на мысль о том, что они набиты марихуаной. Володя отказался, пояснив, что мои французские легкие, конечно, не справятся с таким горлодером, но я все-таки захотел попробовать. Работяги меня похвалили и снабдили таким запасом курева, что его хватило бы на целую жизнь.
Возможно, мы слишком жарко обнимались. Вокруг нас люди дружески чмокались, как это принято у русских. Но никто так друг в друга не впивался. Володин взгляд тревожно метался вдоль перрона, Володя
отпускал мои губы, чтобы потом опять в них впиться, искусать их, внедриться в них языком со страстью, которая теперь уже не была продиктована стремлением к обладанию и тем более не служила ему заменой, а вожделевшей насытиться тем, что он потеряет навек, именно так — торопливо, испытывая стыд, упиваясь собственным варварством. Потом, решившись (он именно решился, как решаются на самоубийство, или в мгновенном порыве, или махнув на все рукой), нырнул в мой рот и сокрушил мои плечи, эту конструкцию, которая должна была бы сразу обернуться мнимостью, сохраниться в памяти лишь тряпичными плечами плащаницы; и он повторил тот самый жест, что совершил в Петродворце, когда, вонзив большие пальцы в ключичные впадины, попытался зачаровать меня. Но я, существо целиком плотское, ни демоническая, ни сверхчеловеческая сущность, не сумел оправдать его ожидания ни на грош. И он, неудачливый экзорцист, попросту прижался к моим бедрам.
Мне стало больно, я вскрикнул. Мой стон его образумил, он ослабил объятие, отпрянул. Его черноокий взор нырнул в пучину моих глаз, не доверяя их мнимой прозрачности. Чего же он допытывался? Старался вызнать, все ли он от меня получил, что мог? И я, в свою очередь, пытался понять, что выражает его взгляд, отыскивая определение для невыразимого: тосклив ли он, циничен, легкомыслен, трагичен? Ведь и герои фильмов на прощание увесисто хлопают друг друга по плечу, and so long
*ну, пока! (англ.)
Тут у него потекли слезы, прощание обернулось мелодрамой. Володя плакал беззвучно, с каменным лицом. Ни дрожащих губ, ни озноба, так статуи святых роняют слезы, растроганные истовой молитвой. Это были холодные слезы. Володя сделал свое дело, преподав мне урок, что за все свершенья расплачиваешься самой дорогой ценой, — но я это осознал позже, как и лишь много позже приучился платить по счетам, предъявляемых жизнью.
Он показал мне путь страданий, он сказал: «Запомни! Твоя жизнь рухнет туда же, куда опрокинулась моя, ты скажешь, что в аду но это наш собственный ад от которого не отвязаться, если ад стал нашим жилищем.
Мы обречены любить друг друга, стремиться друг к другу, в какую бы страну нас ни занесло, каким бы взглядом нас там ни одарили, чтобы смирить нашу сердечную муку. Запомни! Слезы, вкус которых ты сегодня ощутил, слизав их с моих щек, завтра хладным потоком будут струиться по твоим венам.
Послушай, вслушайся! — говорили его залитые слезами очи, его выбивавшие дробь зубы, — можно кричать беззвучно, можно вопить всухую, когда в горле каменистая пустыня, усыпальница для слов, которые, не зная исхода, раздирают глотку\ как щебенка — детские колени, послушай! вслушайся! упавшие детишки молча истекают кровью. Проводники свистели, зазывая нас в вагон.
Сливочное мороженое капало с моих пальцев на нашу обувь — странное преображение материи, перешедшей в жидкое состояние, как раз тогда, когда мы, встав лицом к лицу, бросая вызов природе, невольно экспериментировали с горечью, сухостью, испарением. Я протянул стаканчики Аксель, которая звала меня из