Володя был в нескольких сантиметрах, но мы были уже на краю пропасти. Наши руки еще могли соприкоснуться, встретиться, но мы лишь пристально смотрели друг на друга безумным взглядом. Пассажиры на перроне заторопились, делая нам, пока еще вежливо, замечания.
Разлучиться просто: тела безболезненно расстаются, отделяются друг от друга, подобно тому, как человеческая плоть, находясь под наркозом, не чувствует скальпеля. Это лишь позже, через несколько часов, вместе с сознанием приходит и боль, становясь все острей; тогда-то плоть разражается криком, не в силах стерпеть муки.
Володя попятился, когда человек в фуражке хамским тоном предложил ему, поскольку поезд отходит, либо войти в вагон, либо отойти в сторону. Я даже испугался, не возникнет ли перебранка, в ходе которой проводник изобличит нас. Не Володя ли втолкнул меня в вагон? Он пребывал в нерешительности, всем телом изготовившийся к отступлению, но, казалось, окаменевший в паническом ужасе. Я тоже представлял плачевное зрелище. Его черные глаза вылезли из орбит, лоб прорезала морщина, как у столетнего старца, рот беззвучно шевелился. Я пытался что-то сказать, но не слышал собственного голоса из-за рева поезда. В фильмах и романах герой в этот момент бросает на землю чемоданы и, избавившись тем самым от всех мирских забот, легко парит навстречу партнеру, восклицая: «Любовь моя», восклицая: «Я остаюсь с тобой», а иногда и молча.
Но даже если до этого не доходит, у героев все-таки мелькает мысль: пропустить поезд, — как это просто, — по с риском загубить свое счастье — как подхлестывает эта угроза. А может быть, и в реальности происходит то же самое — люди не уезжают или, по крайней мере, задаются вопросом, не остаться ли с возлюбленным, но это в любой другой стране. Остаться в Советской России никому бы не пришло в голову.
Поезд тронулся, я подумал, хотя и весьма отвлеченно (самые отчаянные глупости подчас совершаешь, когда отвлекаешься, охваченный инфантильным куражом), что еще можно с него спрыгнуть, отсутствие лесенок в этом чертовом русском поезде уменьшало риск. Поезд набрал скорость, черные глаза
(но почему же вы, немощные боги, посулившие забвение, допускаете, чтобы человек столь неистово предавался воспоминаниям ?) вдруг вспыхнули, солнце метнуло в них молнию, пробурившую почву меж нами. Поезд устремился вперед.
Сначала было хорошо, стало легче дышать от свежего ветра; мои глаза слезились, но это было уже от скорости, от ветра, это были уже последние слезинки, слезы, выступившие от смеха над мечтойшутницей. Потом я поперхнулся слезами и открыл глаза.
Володя бежал. Он несся по перрону, чуть не задевая плечом вагоны. Два железнодорожника смотрели на него с противоположной платформы, уперев руки в бока, покачивая головой, наверняка считая затею одновременно и дурацкой, и отважной. Володя старался ухватиться за поручень, который с каждой попыткой убегал от него все дальше и дальше. Я вцепился в поручень и, когда свесился наружу, услышал за спиной крик Аксель, но она боялась за кого-то другого, кого по ошибке назвала моим именем. Я протянул Володе руку, я тянулся к нему, как птенец тянется в бездну, чтоб переломать себе крылышки, а он бежал все быстрей, и уже на крайнем пределе, за которым неизбежно паденье, наши пальцы соединились. Стиснутые губы сразу обмякли, он распахнул рот, но не для того, чтобы, запыхавшись, вдохнуть воздуха. Раздался вопль. Наконец-то он вырвался. Так в бессильной ярости вопит в небеса затравленный зверь.
Я верил, что у меня получится, что мне хватит сил, чтобы втащить его в вагон и увезти с собой. Я верил, что моя рука способна творить чудеса, я увлекал его за собой, как был готов тянуть всегда, всю жизнь, пусть бы грохотали поезда, а сверхзвуковые лайнеры пытались расторгнуть наш союз, я увлекал его, как готов был тянуть и дальше, исполненный такой силы, что ничего не замечал, не чувствовал, как выламывается из сустава плечо, как хрустит лопатка. Наконец мне удается втащить его: он запрыгивает в тамбур, я вновь целую его, потом заставляю опуститься на пол. Он произносит: «Я тебя люблю», и опять: «Я тебя люб лю», он расстегивает ремень, а я разрываю тесный воротничок его рубашки; снаружи бушует белая ночь, разыгралась буря, один за другим накатывают валы, а его грудь пахнет точно так же, как ирисы в царскосельских болотах.
Крик замер, погиб, прокатившись по асфальту, постепенно затухая. В миг, когда наши руки соприкоснулись, его тело, утеряв импульс, сложилось пополам, и он рухнул на колени. Лицо было серым, покрытым потом и пылью. Он попытался встать, но будто сообразив, что это уже ничего не изменит, стоит ли он, сидит, лежит — это неважно, его боевой дух уже сломлен, — он вновь опустился на колени, воздев к небесам свои окровавленные руки. Его губы еще что-то бормотали, будто напевая уже не долетавшие до меня прощальные мелодии. Потом я заметил, что его плечи затряслись, как от смеха. Володю рвало, он корчился, разгибаясь между приступами. Последнее, что я увидел, — это лишь два кровавых рубца на его ладонях.
Я был уже далеко, все кончилось.
Тут я услышал те самые слова, которые были скрыты во мне. Они пульсировали в моем желудке, как ниспавшее туда сердце, они говорили: Нитшево, слижи кровь со своих ладоней, осуши слезы, которые теперь струятся в моих венах. Все ерунда, ведь мы так и держимся друг за друга, поскольку души слились навечно. Подумай, Володя, так ли важно, что мы расстались. Все мое бытие ты сжал в своих окровавленных руках. Тебя зовут Le Vol*. Тебя зовут Love". Твое имя — украденная любовь.
Даже сам язык, казалось, испытывал удовольствие, выговаривая обращенные в пустоту, непривычные ему слоги варварского говора. Он наслаждался этим языком, словно бы тот пришелся ему как раз впору, будто открыв для себя свое истинное предназначение.
Может быть, мне стоило выпрыгнуть. Выпасть из поезда, как выпадают из судьбы. Может быть, к этому я и стремился. Поставить победную точку, и все дела. Никаких тебе панических бегств, неопределенностей и организованных заранее путешествий, к чему нас все больше приучает жизнь.
Я рухнул бы невдалеке от него. Вокзальный перрон стал бы нашим брачным ложем. Нищий старик сопровождал бы наш свадебный кортеж, исполняя на расстроенной скрипочке песнь обреченных любовников, гимн во славу отважных