А на следующий день с востока – со стороны Охотского моря пришёл циклон, который пригнал тяжёлые снеговые тучи и за три дня засыпал Становой хребет глубоким, непроходимым снегом.
Все дни, пока падал снег, медведь лежал в буреломе, под завалом толстых стволов лиственниц и сосен. Раздробленная омертвевшая лапа болела и не давала ему покоя, он нервно ворочался, то зализывал её, то кусал. Временами тайгу сотрясал его отчаянный рёв, переходящий в жалобное поскуливание. Иногда медведю удавалось задремать ненадолго, и тогда измученный зверь стонал и тяжело вздыхал во сне.
После снегопада ударили сильные трескучие морозы. Холод выгнал медведя из логова, и шатун побрёл по глубокому снегу, тяжело и неуклюже прыгая на трёх лапах.
Медведь двигался без остановки весь день и всю ночь. Он очень устал, хотелось спать, но стоило раскопать под выворотнем снег и залечь, как мороз начинал пробираться под жидкую облезлую шубу, и становилось нестерпимо холодно. Тайга вокруг была непривычно белой, утопала в снегу, блестела в лучах выглянувшего холодного солнца. От этого блеска болели глаза. Зверь, не привыкший к зиме, вставал, шёл дальше.
В один из морозных дней на его след наткнулась стая волков. Хищники долго преследовали хозяина тайги и, вынудив его выйти на широкую и открытую излучину реки, вступили с ним в схватку. Стая была небольшая – волчица и четверо неопытных, трусливых прибылых [39], и медведь отстоял своё право на жизнь, убив одного из преследователей. Волки отступили, но ещё долго шли по пятам, держась на безопасном расстоянии, пока не встретили след сокжоя и не свернули.
Однажды, переходя широкую реку по тонкому льду, зверь провалился, и течение чуть не утащило его в ледяную свинцовую пучину. Но он сумел выбраться. Вывалялся в снегу, чтобы хоть немного обсохнуть, и обессиленно поковылял дальше.
В начале ноября, когда силы уже покидали его, а повреждённая гангреной и сильно загноившаяся лапа распухла и омертвела, медведь наткнулся на пустую избушку, стоящую на берегу заснеженного озера. Он долго и опасливо крутился вокруг неё, помня, как пострадал недавно возле такого же объекта, пахнущего человеком. Но голод и отчаяние притупили чувство страха. Медведь подошёл к входной двери и принюхался. Лапой случайно сдвинул палку, которой была припёрта дверь, и она, тихо скрипнув, отворилась. Медведь просунул голову внутрь, втянул ноздрями ненавистный запах врага и перешагнул порог. Кроме небольшой пачки кускового сахара и трёх мёрзлых луковиц, никакой еды в избушке не было. Медведь съел слипшиеся куски рафинада вместе с бумагой, сломал нары, раздвинул в стороны исковерканные доски и лёг на земляной пол. Внутри человеческого жилья было тепло, и медведь впервые за много дней крепко заснул. Он не видел, что над тайгой снова собрались серые тучи, из которых повалили крупные хлопья снега, заметая его следы.
После снегопада Санька Мохов собрался в тайгу пострелять глухарей. Собрал рюкзак, надел тёплую суконную куртку с капюшоном и вытолкал «Буран» из гаража. Сначала ехал по обочине дороги, ведущей из города, потом свернул в тайгу, и снегоход натужно затарахтел, подминая под себя белую перину замёрзшей мари. Серые спички лиственниц были покрыты снегом и изморозью. Они переливались на солнце и слабо штриховали снег короткими чёрточками теней. Воздух был чист и свеж, как выполосканная в проруби простынь.
Избушку по самое окно занесло снегом. Санька вплотную подъехал ко входу, заглушил двигатель, слез со снегохода и потоптался на месте, разминая отёкшие ноги. Шапка и обод капюшона обросли намерзшим от дыхания инеем. Мороз был крепкий.
Затем охотник снял рюкзак и стал отгребать ногами снег от входа.
«Нет палки, которой подпирал дверь, – мысленно вскользь отметил он, – а может, не подпирал, забыл».
Убрав снег, Санька потянул дверную ручку на себя. И в этот миг огромная косматая тень бросилась ему навстречу из мёрзлой черноты избушки. Сначала была резкая боль, потом недоумение и обида, а потом мир померк и угас, исчезла избушка, тайга, планета, остались только миллионы мерцающих звёзд во внезапно наступившей ночи. Но потом и они исчезли навсегда.
В затухающем сознании промелькнула мысль, что это самый странный сон, который он видел. Избушка. Медведь. Чья-то кровь на полу и на стенах. Нелепость какая-то. Надо проснуться и ехать стрелять глухарей…
А солнце всё скользило и скользило по гладкому зимнему небосклону над белым безмолвием Станового хребта – над сопками, над замёрзшими речками и ручьями, над редкими, разбросанными по тайге охотничьими избушками.
Саньку не сразу стали искать. Он подолгу пропадал в тайге. Но когда он не объявился к Новому году, двое охотников сели на снегоход и поехали по заметённому следу. В избушке они обнаружили жуткую находку: мёртвого истощённого шатуна и растерзанное тело Саньки Мохова. Вызвали следователей. Они наскоро составили протокол и забрали труп охотника на экспертизу. Избушку охотники облили бензином из бака Санькиного «Бурана» и сожгли вместе с закоченевшим шатуном. Никто не хотел пользоваться ею после того, что случилось.
Спустя много лет я по-прежнему охочусь в тех местах и, находясь поблизости от озера Медвежьего, обязательно проведываю старое пепелище на месте Санькиной избушки. Обугленные нижние венцы брёвен давно затянуло мхом. Остался лишь металлический ржавый остов стола с лавочками, за которым мы сидели тем далёким летом под сенью деревьев, словно в уличном кафе.
Я часто вижу на старом пепелище одинокого чёрного большого глухаря, тяжело взлетающего при моём приближении. Я давно мог убить его, несколько раз даже поспешно вскидывал ружьё и взглядом ловил птицу на прицельную планку, но так и не выстрелил. Странная, нелепая, недопустимая для цивилизованного человека мысль приходит мне в голову: а вдруг это не глухарь, а неприкаянная душа Саньки Мохова живёт тут – на забытом пепелище. Понимаю, что глупо всё это, но ничего с собой поделать не могу.
Глава XIII
Край голодных росомах
Легенда об Эльгакане. Эпизод третий
В конце дня разбили лагерь на берегу небольшой реки, русло которой было ещё забито гигантской глянцевой наледью, выросшей за зиму. Красноватая талая вода проела в толстом голубом льду широкий извилистый каньон, петляющий от берега к берегу. Вода была невкусной и отдавала железом, поэтому для чая накололи льда. Ночью Ергачу приснился сон.
На каменистой косе распласталась рухнувшая, но ещё живая чозения [40]; корни её, словно кривые пальцы умирающей старухи, цепко впились в размытый берег. Робко выпрыгнувшая