Есть убитую косулю медведь не стал. Приволок к завалу, закидал топляком и песком и отправился на лёжку. Но не успел стихнуть шорох хозяина тайги, как послышалась вкрадчивая, вороватая возня другого животного. В завале зашебуршилась старая подслеповатая росомаха, давно идущая по следу медведя и доедающая его объедки. Росомаха разгребла ветки и, пачкая морду в крови и нутряном жире, с наслаждением выжрала ещё тёплые внутренности косули. Но даже насытившись до тошноты и рвоты и понимая, что медведь не простит воровства, разделила косулю на куски и, путая следы, теряющиеся в наледи и струях воды, перетаскала её на другой берег – на вершину сопки, под куст стланика, заштрихованного хаосом ветровала [42].
Трижды педантичное солнце прошло весь путь по небу по диагонали от сопки до сопки, прежде чем медведь вернулся к завалу и обнаружил пропажу. Его недовольный свирепый рык расколол летаргическое оцепенение ночи. Росомаха, услышавшая этот рык и догадавшаяся, кому он предназначается, выбралась из укрытия, намереваясь спастись бегством. Но не знала она, что пара волков ещё с вечера караулила её возле временного логова…
Распутав следы, медведь пришёл к кусту стланика, под которым лежала убитая росомаха. Остро пахло её подлой кровью и волчьей шерстью. Волков медведь не боялся – он был большой, молодой и сильный. Он съел остатки косули, погано воняющие росомашьими жéлезами, и неспешно ушёл, оставив только шкуру и копыта. Стоило ему скрыться из виду, как на место трапезы вернулись волки. Они пытались есть росомаху, но их рвало от её вони. Волки доели шкуру косули, раздробили крепкими клыками и проглотили её копыта. Помочились на труп росомахи и ушли.
А медведь всё шёл и шёл по ночной тайге и всё не мог выбрать место для отдыха. Когда надоела бесцельная ходьба, он свернулся на берегу реки и попытался уснуть. Потягиваясь, взглянул на лапу и с изумлением обнаружил, что она посветлела и уменьшилась, начали таять грубые, обточенные когти, которыми он так легко убивал своих жертв, и вместо них вырастали человеческие пальцы. И сам он начал превращаться в человека, лежащего у костра, одетого в доху из шкуры убитой им косули…
Ергач застонал и проснулся; долго ещё разглядывал свои руки, пытаясь понять, куда делись когти, прежде чем осознал, что он не медведь и всё это был лишь сон.
Тихо фыркали и перетаптывались лошади. Уютно и сыто ухала где-то за рекой сова. Охотник сдвинул брёвна в затухающей нодье [43], поправил под собой лапник и заснул; на этот раз крепко и без сновидений…
Золотоискателям не везло. До Спиридонова ручья добирались почти два месяца. Шли окольными путями, минуя тропы, прииски и зимовья. Ко всему прочему в начале июня обложило дождями. На тайгу вылилось такое обилие воды, что даже небольшие ручьи стали глинистыми, сметающими всё на своём пути потоками. Переправа через них превращалась в адскую работу со строительством мостов или плотов, на что уходило много времени и сил. Куприян от морочной этой сырости заболел: похудел и ослаб, стал по ночам харкать кровью. Приходилось по нескольку дней стоять на одном месте, чтобы он мог набраться сил для дальнейшей дороги. Купленную в Албазине чумизу [44] изъела чёрная плесень, и её пришлось выбросить. Вслед за ней испортились сухари и рис. Одежда и вещи намокли, и от них воняло гнилью.
На Спиридоновом ручье их ждало новое разочарование: золота не было. Сначала в прошлогодних шурфах попадались знаки [45]. Но потом начисто пропали. Зря старатели целыми днями ходили по берегам с лотками. Зря промывали песок на отмелях, зря били новые шурфы.
В августе стало понятно, что это не тот ручей, про который говорил Спиридон.
– А был ли тот ручей? – терзался сомнениями Куприян. – Может, Спиридон разыграл меня? Может, каторга исковеркала его память и он позабыл, где нашёл металл? Вот слив двух рек – Тынды и Геткана. А вот ручей выше по течению Геткана. Всё сходится, а рыжухи нет.
Ергач предлагал спуститься до стрелки Тынды с Гилюем и искать ручей там. Но Куприян ещё долго держался заветного места:
– Был же дьявол жёлтый в прошлом годе, был же фарт…
Но когда продолговатые листья на ивах подёрнулись желтизной, на кустах голубики вином забродили ягоды, а от реки, как из подполья, потянуло сырым картофельным холодом, решили идти вниз по течению. Если даже золото не найдут, так хотя бы спустятся по Гилюю до Зеи. Впрочем, возвращаться в цивилизацию с пустыми котомками не хотелось.
От устья Геткана пошли, навьючив коней, левым берегом Тынды. Тайга тут была светлая и сухая, нетипичная для этих гиблых мест: стройные сосны взбегали на южные склоны сопок; их жёлтая кора тепло горела янтарём; перепархивали с дерева на дерево выводки глухарей. На подстилке из брусничного листа и хрупкого оленьего мха белели выветренные, словно кости животных, остатки орочонских чумов и нарт. Видимо, инородцы часто и подолгу останавливались тут, распрягая оленей.
Но после ручья, впадающего с севера, снова начались бесконечные мари, которые тянулись по широкой долине Тынды до самого впадения в неё реки Шахтаум. В устье этого небольшого левобережного притока и затаборились. Тут и случилось несколькими днями позже несчастье…
Первым делом золотоискатели принялись обживаться на новой стоянке. Ночи были уже холодными, поэтому соорудили двускатный балаган, покрытый корой и лапником, у входа в который разводили костёр по ночам. На возвышающихся среди зарослей тальника лиственницах сделали лабаз с навесом, куда перенесли немногочисленные продукты и рыбу, пойманную в реке и подвяленную. Постирали и заштопали обносившиеся вещи. Когда работы по хозяйству были закончены, Ергач перекинул через плечо берданку, взял коней и направился вниз по Тынде в поисках хорошего выпаса. Куприян же отыскал в перемётных сумах лоток и, закатав до колен штанины, двинул вверх по Шахтауму на разведку золота.
В полуверсте от клифа [46], громоздящегося над рекой сразу за их новой стоянкой, Ергач наткнулся на обширную поляну, поросшую травами,