Мы, не произнеся ни слова, мгновенно выплеснули чай из кружек обратно в котелок, который вылили за угол зимовья. Набрали снега, хорошо почистили посуду изнутри и снаружи, положили свежего льда, нарубленного на Эльгакане, и снова поставили на раскалившуюся к тому времени докрасна печку. И пока плавился лёд, мы долго молчали в недоумении. Оказывается, за ту неделю, пока нас не было, обнаглевшие мыши не только съели все свечи, но и сделали из нашего котелка нужник.
– Я до последнего надеялся, что это просто чай с гранулами… – раздосадованно произнёс я после долгого и напряжённого молчания.
– Да говорю же: сроду у нас гранулированного не было, только листовой, я даже не знаю, какой он на вкус, этот гранулированный, – убеждал меня Филин.
– Зато теперь знаешь… да и я тоже.
И мы вдруг рассмеялись. И весь вечер потом время от времени на нас нападал приступ внезапного безудержного смеха – наверное, было ещё и какое-то побочное действие у непредвиденно отведанных природных пищевых добавок.
Эта история произошла на зимних каникулах – в январе 1991 года. А в марте в одном из журналов «Охота и охотничье хозяйство», подаренных одноклассницей Галей, я наткнулся на список учебных заведений с редкой даже для того времени профессией – охотник-промысловик. Училищ было четыре или пять, уже не припомню и не могу найти, хоть с тех пор много раз перелистывал свои старые подшивки. Я разослал резюме во все.
Разослал и через месяц-полтора, не получив ответа, разочаровался и забыл о них. Но, как оказалось, напрасно…
Глава XXVIII
Лето после школы
Ссора между Аней и Антоном, случившаяся после того, как он удрал из тайги, испугавшись возможной встречи с волками, окончилась расставанием. Антон, впрочем, недолго горевал и вскоре завёл себе новую подругу. Аня же оставалась одна. Она перестала бывать в нашем дворе. Во время учебного года я видел её лишь в школе на переменах. Мы здоровались, но дальше сдержанных приветствий и смущённых полуулыбок дело не шло. А между тем мне очень хотелось признаться Ане в своих чувствах, но я панически боялся заговорить об этом. Не знаю, как долго бы я находился во власти нерешительности, если бы не случай, произошедший в апреле.
Мы с Максом и Филином отправились на последнюю в том году подлёдную рыбалку. Хорошо ловились на удочку хариус и пескарь. Мороз был не сильный: в полдень уже по-весеннему припекало солнышко, и по речном льду расползались синие лужи.
Поздно вечером, когда под треск дров в печке обычно сами собой возникают задушевные разговоры, Филин вдруг заявил, что давно любит Аню и намерен сразу по возвращении в город предложить ей стать его девушкой. Его признание стало для меня шоком, который вывел меня из уютного оцепенения неразделённой любви. Друзья вскоре уснули, утих треск угольков в печке, а я ещё долго лежал с открытыми глазами, слушая, как скрипит за стенами избушки старая, покосившаяся лиственница…
Мы возвращались в город вечером следующего дня. Шёл густой мокрый снег, облеплявший деревья и укрывавший землю, разглаживая на ней все неровности.
В школе я с трудом дождался конца уроков. Бегом побежал домой, надел лучшую одежду, что была у меня: модные широкие брюки-трубы из чёрной ткани, усеянный ромбиками, как пчелиными сотами, турецкий свитер «Вoys team» цвета кофе с молоком, чёрную короткую демисезонную куртку лётчика из натуральной, очень плотной кожи. Такой куртки не было больше ни у кого из моих сверстников (она конечно была нараспашку). Хитом же стала бейсболка «USA Montana» редкого белого цвета с вышитым золотым орлом по центру. Это была единственная вещь, не являющаяся моей, – бейсболку я кое-как выпросил на один вечер у Лёньки Молчанова. И надушился я по такому случаю дорогим арабским одеколоном [69], большой прямоугольный хрустальный флакон которого всё моё детство солидно возвышался над остальной миниатюрной парфюмерией, красиво расставленной на трюмо в прихожей.
Было уже далеко за полдень, когда я вышел из дома. Солнце припекало так сильно, что снег начал оседать, плавиться и растекаться. Боясь замочить ботинки, я лихо перескакивал через большие и малые ручьи, что бежали поперёк городских улиц к спящей ещё речке Тынде. Перед ступенями к магазину № 26 стоял ларёк звукозаписывающей студии, из мощных динамиков которого летела в весну песня «Easy». Я так заслушался, что остановился. И пока она не закончилась, делал вид, что изучаю через мутное стекло рукописные надписи на рёбрах кассет с музыкальными сборниками. Я тогда не знал, что это поёт Ice MC, впоследствии ставший одним из моих любимых исполнителей, но подумал, что обязательно запишу себе при случае эту песню. На вымощенной серыми квадратными тротуарными плитами площади у магазина «Тридцатка» разбухли прозрачные, дрожащие от ряби лужи, в которых отражался оранжевый кирпич стен. Дотлевающий потемневший снег стекал и капал с крыши сотнями мелких водопадов. В этих холодных водопадах играла живая радуга. От музыки, от капели, от весны и предстоящего свидания кружилась голова и было ощущение чего-то настоящего.
Свернув за центральной аптекой во двор и выйдя на улицу Школьную, я поднялся к голубому девятиэтажному дому с номером 4, взбежал по лестнице на этаж, где жила Аня, несколько раз глубоко вздохнул и решительно позвонил.
Когда в дверном проёме показалась её фигурка в коротком домашнем халате, с простой причёской без начёса, с длинными накрашенными ресницами, я с ходу и без витиеватого вступления выпалил всё, о чём думал с позапрошлой осени – с тех пор, как впервые увидел её в рекреации школы, когда мы оба прогуливали урок.
Признавшись Ане в любви, я ожидал любую реакцию. Она могла обозвать меня сумасшедшим или молча закрыть дверь, могла рассмеяться или разозлиться – я ко всему был готов. Но, к моему удивлению, Аня после короткого замешательства произнесла:
– Подожди меня возле окна, я сейчас.
И весь тот апрельский вечер мы провели у окна лестничной клетки на её этаже. Перед уходом, когда город уже заволокли серые полупрозрачные сумерки с разноцветными стразами звёзд, мы целовались до посинения губ…
Снова долетело откуда-то с улицы: «So easy, easy to remember…» [70]
И когда я ночью возвращался домой, лужи на городских тротуарах и площадях подмёрзли, подтаявший снег, превратившийся в игольчатый лёд, с хрустом крошился под ногами. Рядом со мной шла по тындинским улицам весна и всей грудью