На склонах сопок поселились грибы, особенно много было подосиновиков и маслят. Они росли яркими дружными колониями. При этом некоторые экземпляры достигали таких исполинских размеров, что едва уместились бы в ведро. Но мы их не брали. Стройка отнимала так много сил, что возня с грибами была бы с нашей стороны излишним аристократизмом. Впрочем, чревоугодничать вообще не хотелось. Это только кажется, что свежий воздух и труд стимулируют зверский аппетит. Когда труд авральный, воздух слишком влажен и стыл, а ночевать приходится у костра, выматываешься так, что аппетита просто нет. Уток и карасей, сваренных на скорую руку, мы машинально проглатывали только потому, что так было нужно…
Летели дни. Беспокоил тайгу надсадный захлёбывающийся рёв бензопилы и монотонный перестук топоров, росли в вышину стены нашей избушки. А осень становилась всё более безысходной. Берёзы легкомысленно сбросили платья и зябли теперь, беззащитные и растерянные, под дождями и туманами, стряхивая с ветвей крупные капли слезинок. И, словно пилигримы, плыли, крутились по рекам длинные рыжие листики ив. Тревожно качались алые фонарики шиповника между колючими стеблями. Лишь стойкие северные лиственницы были до поры до времени невозмутимы: укутавшись в тёплые, вышитые золотом пончо, они задумчиво ждали зимы.
Понимая, что не укладываемся в график, мы с Максом решили закончить работу над срубом, когда самое верхнее бревно оказалось на уровне моего роста. Нужной высоты потолков достигли тем, что выбрали землю в полу более чем на три венца вглубь. Избушка превратилась в кряжистую, слегка косолапую полуземлянку. Это имело как плюсы, так и минусы: углублённая в поверхность земного шара, она получилась тёплой, но малая высота стен не позволила сделать козырёк над дверью для защиты входа от снега.
Потолок обшили досками, оставшимися от старого зимовья, и утеплили толстым слоем мха, наваленного на чердак. Выставили стропила под двускатную крышу, на которые тоже постелили доски и рубероид. Чердачную разделку под трубу соорудили по примеру Саньки Мохова: выпиленный в потолке квадрат накрыли куском жестянки с отверстием и просунули сквозь него трубу. Щель между трубой и жестянкой загерметизировали извлечённым из-под выворотня суглинком, насыпав его вокруг трубы. В зимовье деда Ильи разделка была устроена по-другому: в потолочную жестянку было вставлено донышком вниз старое цинковое ведро, узкая половина которого оказалась внутри избушки, а широкая – на чердаке. В днище ведра было прорублено отверстие, сквозь которое проходила труба. Само же ведро было заполнено песком. Но мы торопились, и времени на подобные изыски у нас уже не было.
Ровно через десять дней после укладки первого венца мы затопили печку. Избушка была готова.
Пора было возвращаться домой. Чтобы не идти из тайги с пустыми руками, мы решили набрать брусники. Утром последнего дня взяли вёдра, совки и отправились на вершину нашей сопки, где на сухой солнечной её стороне имелся обширный, всегда урожайный брусничник. Ягоды было много, и она ещё была не сильно побита морозами, поэтому легко закатывалась в совки. К шести часам вечера мы наполнили не только два вёдра, но и тридцатипятилитровый цинковый бак-умывальник, за которым сходили на зимовьё.
Хоть мы и торопились, а вышли в обратный путь, как это часто бывало, уже в сумерках.
Глава XXXV
Прощание с детством
Застывший под чёрной накренившейся лиственницей седой волк неотрывно следил за двумя людьми, плывущими по реке. Они приближались к его берегу на надувном судне, волоча на буксире ещё одно. Всё отчётливее просачивались сквозь шум переката режущие всплески вёсел и обрывки голосов. Волк привык к этим двуногим – различал запахи, оставляемые ими на тропах, и звуки, посредством которых они общались друг с другом. Два года зверь жил рядом с ними.
Многое за это время произошло. Из пяти волчат, родившихся прошлым летом на Медвежьем озере, уцелело лишь двое. Самый слабый погиб от истощения, другой попал под колёса автомобиля на шоссе, а ещё один несмышлёныш угодил в капкан, насторожённый у скотомогильника возле села Первомайского. С наступлением зимы стая отправилась к гольцам, за которыми спал скованный льдом Сутам. Они знали, что на его заснеженных берегах пасутся сокжои. Но случилась беда: в центре бескрайней мари волки пересеклись с охотниками, мчащимися друг за другом на двух снегоходах. Звери в панике бросились к спасительной кромке тайги, но снегоходы были сильнее и быстрее. Раздались за спинами хлёсткие выстрелы. Смертельно ужаленный пулями, зарылся мордой в снег прибылой. А вскоре упала волчица…
Когда всё стихло и охотники, перекинув карабины через плечо и забрав трофеи, поехали дальше, оставшиеся в живых звери – отец и сын – долго кружили на этом роковом месте, нюхая смёрзшиеся, тошнотворно отдающие бензином следы снегоходов и слизывая застывшие сгустки крови. Несколько ночей подряд волки похоронно выли, задрав морды к беспристрастному старому бубну луны, окутанному лохматой бахромой морозного тумана. А через неделю попал в петлю, выставленную на росомаху, последний прибылой, доверчиво потянувшийся за мёрзлым рябчиком, болтающимся в центре изгороди из веток. Оставшись в одиночестве, матёрый повернул назад – к озеру, где вывели и воспитали они потомство и где было их логово. Остаток зимы, весну и лето постаревший и слабый волк питался отбросами со свалок и случайно забредшими на его территорию бездомными псами. Не для него уже была вольная жизнь за далёкими перевалами.
Причалившие к берегу люди разгрузили лодки, вытащив из них бак и вёдра с ягодой, и долго возились в буреломе, пряча свой надувной транспорт. Чёрная резина разносила по округе запах свежей рыбы. Но это был обманчивый запах. Однажды, когда жива была ещё волчица, хищники дождались ухода двуногих и разгребли лапами ветки, тщательно обнюхали оставленные предметы, опасливо слизывая редкую, присохшую к резине чешую, но желанной рыбы так и не нашли. Люди не настолько глупы, чтобы бросать в