Ночь была тёмной. Лодку и камеру от К-700, сунутые под большие поваленные деревья, мы закидывали ветками почти на ощупь. Долго молчали, увлечённые работой, а потом Макс вдруг спросил:
– Слушай, Серёга, бывают у тебя такие моменты, особенно ночью в тайге, когда вдруг ощущаешь, что в спину тебе кто-то пристально смотрит? Может быть, даже ветка ещё позади тихо хрустнет для подлинности. И от этого недоброго взгляда обдаёт тебя горячим таким и неприятным покалыванием от висков до ступней. Словно шевелится что-то под кожей…
– Не знаю… – рассеянно ответил я.
– В такие минуты хочется бежать куда-нибудь без оглядки. Но сдерживаешь себя усилием воли. В висках стучит кровь. Накатывает слабость и тошнота. Паника. И никак… никак не можешь отделаться от этого липкого взгляда…
Мне от слов Макса стало жутко, и даже пробежала рябь под кожей в полном соответствии с его описанием.
– Вот сейчас у меня так, – шёпотом сообщил друг, усугубив и без того тревожную атмосферу. – Точно знаю, что кто-то наблюдает за нами… – Макс замолчал, а затем… – Эй!! – громко вскрикнул он и резко обернулся в темноту.
Я думал, что в этом таинственном мраке сейчас раздастся нечеловеческий рёв или треск валежника под ногами убегающего… а может, нападающего существа. Но тайга зловеще молчала. Лишь по-стариковски ворчал перекат на реке да тихо шелестели кроны деревьев, по которым влажно скользило низкое чёрное небо.
Мы наконец закончили маскировать лодки и вышли на тропу, к ёмкостям с ягодой. Старую, обтрёпанную одежду я оставил в зимовье и теперь снова был облачён в модный городской наряд, в котором, как и десять дней назад, чувствовал себя в тайге инородным телом.
Мы взяли по ведру с брусникой, а свободными руками ухватились за ручки бака, каждый со своей стороны, и побрели к дому. Макс ещё умудрялся сжимать в кулаке вместе с пластмассовой ручкой ведра берестяную рукоять ножа.
– Стой, Серый! – внезапно потребовал друг, когда мы вышли к берегу Красной протоки. И, обернувшись, выкрикнул в пустоту: – Кто бы ты ни был, я тебя не боюсь!
Мне снова стало жутко. А друг лишь подливал масла в огонь – грозил кому-то словами и ножом.
Но самое интересное началось на Лебяжьем озере – на том самом месте, где много лет назад бушевал пожар, оставивший после себя торчащие останки обгоревших и обломившихся деревьев, и которое мы называли «поляной таёжных идолов».
– Вот он, смотри, Серёга! Карлик стоит! Горбун! Вон там! – выкрикнул Макс.
Я обернулся, но увидел лишь обугленный покосившийся пень, о чём робко поведал другу.
– Ты знаешь, – доверительным тоном заговорил Макс, – именно тут, среди обгоревших пней, нечисти проще всего замаскироваться. И нужно уметь отличить обычный пень от призраков и монстров. Или обросший мхом старый выворотень от медведя-людоеда, затаившегося в прыжке…
– Да уж, в темноте отличить непросто, – неуверенно проговорил я. – Видишь пенёк с огромным наростом посередине?
– Ага, – ответил Макс дрогнувшим голосом.
– Он похож… – Я стал лихорадочно подбирать подходящий под конфигурацию образ. – На какого-то… – Снова заминка и снова усилие взвинченной нервным напряжением фантазии. – На некоего… беременного монстра!
Наступило молчание, в течение которого стих даже ветер. Макс сосредоточенно пытался визуализировать созданный мной образ. И когда у него это получилось, над Лебяжьим озером покатился громкий смех, от которого в панике бросились в воду ужинающие на кочке ондатры.
– Ну ты и сказанул! Беременный монстр! Это ж надо!
– А что? Монстры ведь тоже как-то размножаются. Значит, должны быть среди них особи, вынашивающие эмбрион.
От моих слов Макс захохотал ещё громче. Тут уже и я не выдержал и рассмеялся вместе с ним. И этот мой нечаянный и, безусловно, нелепый экспромт разрядил гнетущую обстановку. Прошёл страх, и не чувствовался уже чей-то взгляд из темноты… А «беременный монстр» на долгие годы стал, говоря языком двадцать первого века, нашим мемом. И впоследствии любая напряжённая ситуация легко разряжалась одним лишь упоминанием о нём.
…Волк шёл за людьми до самого Лебяжьего озера. И повернул назад, когда его ушей достиг их внезапный громкий смех. Волку было очень одиноко в своей старости. Но пора было прощаться и с этими существами, которых он давно знал и к которым давно привык. За Лебяжьим озером уже начиналась цивилизация людей…
Мы вышли на дорогу глубоко за полночь. Редкие легковые попутки с яркими выпученными глазами боязливо проскакивали мимо. С неудобным грузом, который на двоих составлял больше пятидесяти килограммов, мы медленно, с остановками, тащились в сторону города.
И снова разносились по распадкам песни Цоя и «Ласкового мая». А их таёжные исполнители чувствовали себя самыми счастливыми и самыми беззаботными людьми на земле. Невозможно было представить, что всего через час каждого из нас ошарашит известие, после которого жизнь круто изменится, – мы покинем родные края, и дороги наши надолго разойдутся…
Мать встретила меня немногословно, но миролюбиво. Сделала вид, что никакой ссоры между нами не было. Я был бесконечно благодарен ей за это и мысленно попросил прощения за все обиды, причинённые когда-либо.
– Тебе телеграмма, – тихо сказала она, протягивая мне серый казённый листок.
Это был маленький невзрачный шероховатый бумеранг, вернувшийся ко мне через полгода после того, как я запустил его в пустоту. Ибо в руках я держал ответ на одно из моих писем, разосланных весной по адресам, найденным в журнале «Охота и охотничье хозяйство». Телеграмма из далёкой заполярной Дудинки лаконично и официально извещала: «Вы зачислены ПТУ-104 специальность охотник-промысловик начало учёбы 1 октября 1991 года».
Никакой бюрократии в виде аттестата, медсправки, характеристики с места работы и билета ВЛКСМ. Основанием для зачисления послужило моё непреодолимое желание стать охотником – и ничего больше. Утром я первым делом побежал к Максу поделиться радостью, а заодно и уговорить его ехать со мной. Но не я один получил известие: Максу пришла повестка в армию.
Несмотря на все зароки, мать всё же снабдила меня небольшой денежной суммой. Но основную часть средств на дорогу я получил в селе Первомайском за летнюю работу на звероферме. Я очень торопился с отъездом, ведь сентябрь летел к концу. На сборы ушло всего два дня. Два смазанных, ничем не запомнившихся завихрения времени между прочтением телеграммы и прощальной сценой на перроне.
…День был холодный. Замёрзшие белые осколки луж матово мерцали из-под пыльной опавшей листвы. Временами со стороны Гилюя налетал порыв ветра, и я с наслаждением вдыхал его всей грудью. Так же, как когда-то в