– Пиши заявление в наш клуб. Но к нам надо прийти с яйцом: бесподобным, идеально круглым, хорошо отглянцованным. Ищи тяжёлое, крутое… С такой внешностью, как у тебя, красотка, можно отличиться. Не только круглое яйцо найти правильной формы, но и мясистое. С кофе из Аргентины, с сёмгой с Аляски, с «баунти» из Москвы. Я помогу его забальзамировать, отглянцевать, заламинировать.
Два яйца! Три яйца!
У глазуньи нет лица.
Истины, морали —
В лузу все упали!
Начало двадцать первого века – безумная игра, и, прежде всего, в чекистской России, один клан с другим. Одна династия с другой. Один род с другим. И нет над ними управы, нет проклятия, нет нравственного тормоза со стороны бессребренников. Клан так устроен, что любая истина в руках этого клана. Где же она – настоящая истина? Неужели её нет?
Неужели род людской – это ошибка? Неужели без него Вселенная была бы намного прекраснее?
– Эй, Коротышка! – Сволочкова в одной ночной рубашке подбежала к окну. – Открывай двери! Иди к нам! Мы соскучились без красивых крутых яиц! Иди, пока никого нет, а Порфирию Колбасову вживляют трансплантаты. Иди, иди! Стреляешь ты неплохо, посмотрим, как в постели «стреляешь»… Пощупаем твои сумасшедшие «барсики». Может, они люкс! Может, в них истина! Наш клуб нуждается в редких, крепких, молодых! Может, в них будущее нашего подземелья? Наш гений-хозяин неподвластен времени. А яйца зависят от времени и перестройки. Чем накатистее, чем круче они, тем роскошнее, слаще будет наша жизнь. Ты слышишь меня?!
– Анюта, он не слышит. Открой форточку и повтори ещё раз.
Сволочкова открыла форточку и повторила своё отчаянное приглашение.
Охранник засуетился. Посмотрел по сторонам, потом на часы, присвистнул.
– Только на пять минут! – весело сказал он и ещё раз огляделся. – Я, примадонна, тоже хочу Вас. Только недолго.
– А это уж как получится, – также весело ответила Сволочкова.
Двери мраморного дома и квартиры открывались внутрь. И как только Коротышка распахнул железную дверь, сделал первый шаг, сокрушительный удар чугунной сковородкой с Череповецкого завода оглушил его сверху. Он даже крикнуть не успел, даже нажать радиокнопку. Сволочкова была в истерике, ненависти, отчаянье. Единственная череповецкая сковородка сделала своё дело: Коротышка рухнул на дубовый пол, словно сражённый молнией.
– Настя, бежим! – сразу выкрикнула Анюта.
– Куда?
– Куда глаза глядят…
– Но тебе надо одеться…
– Не надо. Я уверена, что за нашей охраной следят, а за той охраной, которая наблюдает за нашей, тоже слежка… и так по цепочке до самого Колбасова. Бежим!
– Тебе не холодно?
– Жарко!
Они выскочили из мраморного дома как ошпаренные, и в ушах Насти Онежской всё время звучала рэповая, речитативная песня Анны Сволочковой:
Два яйца! Три яйца!
У глазуньи нет лица.
Истины, морали —
В лузу все упали!
– Куда бежим? – на ходу спросила Настя.
– К моему любимому! К мордочке моей ненаглядной, солнышку моему, оазису счастья, вдохновения…
– К кому? – опять спросила Настя. – У тебя таких мордочек – тучи…
– В рай!
– Неужели он есть в нашем подземелье?
– Есть. Конечно, есть! Он ждёт нас с пирожным, с дорогим вином, с морошкой, с малиной…
– Кто?
– Мардахай Абрамович. Новоиспечённое явление Христа народу! С новым оборотом молитв и заповедей и с огромным гаремом наложниц.
В сумерках уходящих суток, искусственного света ночная рубашка Сволочковой зацепилась за фонарный столб с надписью: «Внимание – последний день весеннего токовища!» Рубашка треснула, её клочки остались на фонарном столбе, а рубашка на теле теперь напоминала олимпийскую майку.
– Не отставай, Настя! Ещё одно роковое мгновение – и нас опять посадят.
Они бежали напрямик через театральную хрустальную площадь, вымощенную разноцветным горным хрусталём, мимо малахитового памятника Лере Куропаткиной, мимо афиш пучеглазой Сары Воробей, бабкоподобной Аллы Борзе, глупо сексуальной Надежды Деткиной, вечно подростковой, всегда наполненной оргазмом Лайки Вайкули, примадонны Аллы Богачёвой. В подземелье всегда было темно. Лишь в дневное время фонарей горело больше, чем ночью. Афиши знаковых прим неторопливо загорались в свете искусственного огня подземельных кварталов.
– Может, в твой родной театр забежим? – сказала вдруг Настя, пыхтя и тяжело отдуваясь, всё время оглядываясь назад. – Я не тренирована… так быстро не бегаю! Девочки наверняка поздравят тебя с очередной победой!
– Победа со слезами! Для моего любимого – нож в сердце. Ведь я сама позволила разнежить свои мышцы секса, расслабилась в эйфории счастья. Мне стало необыкновенно хорошо. Так сладко, что я не выдержала такой радости, почти в какой-то нечеловеческой неге оказалась. Как будто я одна выпила бутылку шампанского, разбавленного карельским бальзамом. – Анюта вдруг остановилась, опять заплакала и с каким-то невыносимым разочарованием, перемешанным с неожиданной болью в сердце, посмотрела на оперный театр. – Может, это игра давно бурливших чувств?! Может, во мне проснулась нежная истома моих невостребованных желаний?! Я не поняла, что послужило толчком этой непонятной бессознательной энергии… Себя не помня, прижалась к его разбухшим яичкам, нет, не к яичкам, а разрумяненным мужским яйцам, которые как мне показалось, могут изменить мою бурную жизнь, мою страшную неопределённость в судьбе, и попросила своего принца подарить мне всего одно яйцо, – отдышавшись от бега, она вдруг замолчала, задумалась, потом неожиданно продолжила: – О н сначала не понял. – Анюта глянула, не бежит ли кто следом. Но фонари в подземелье уже не горели. На дворе стояла жуткая ночь.
– Вроде всё тихо, ласточка моя, – успокоила её Настя. – По-моему, мы здорово сиганули! Я только куртку успела набросить да плиту выключить. Анюта, ты вся дрожишь…
– Ещё бы! Я к вечеру только оклемалась.
– Надень мою куртку.
– А ты в чём?
– Я в свитере.
– Давай, – Сволочкова надела куртку, опять посмотрела на оперный театр. В некоторых окнах горел свет.
– Он не понял сразу, что ты у него яйцо просишь? Забавно, право, очень забавно, – процедила Настя.
– Ну да. Он такого не ожидал. Сейчас это как-то смешно. Но тогда… Я не знаю, что со мной стряслось. Может, я была в сексуальном аффекте. Как только он расслабился и хотел продолжить сладкие мгновения, я вдруг почувствовала, что будет ещё лучше… Я сжала ладонью его самое крупное яйцо, потом взяла и дёрнула изо всех сил. Что-то поверх яйца треснуло. Он закричал: то ли от боли, то ли от сладострастия. Но я вдруг ощутила его горячее кровавое яйцо в руке и была счастлива. «Это твой самый дорогой подарок», – после внезапно наступившего оргазма прошептала я и, оставив Колбасова на диване, бросилась к выходу. Электронный самокат и на этот раз выручил меня.