Поэт красив он это знает
Ему об этом говорят
Он этим время убивает
И в новый смотрится народ
Так может быть причина в этом
Тогда и шутки непричем
Предпочитает граф раздетым
Столкнуться с шелковым плечом
Ах право все это какао
Что утром пьют они вдвоем
Иль может быть игра в Макао
Сближает их найдя прием
Проходит жизнь
Поэт-кривляка
Злодейски бегает в Париж
Уж там ночами не поспишь
За то ручается малыш
И друг его горы потомок
Кто ж друг его?
Поклонник опер любитель шуток фантазер
Любовник нежный и фразер
С ним выходить приятно в свет
Не так уж плох он и в постели
Есть недостаток у него
Но у кого их друг мой нет?
Все хорошо пока однажды
Поэт себя вдруг не спросил
Кто тот что в зеркале отважный
Стоит и не имеет сил
Кто тот что клятвами увешан
Спустя же месяц холод лед
Неужто этот идиот
Кому-то может быть потешен
Кто презирает всех и вся
Но лживо корчит демократа
И одиночества боясь
Как темноты боясь когда-то
Умри презренное ничто
Умри эстет
Любитель славы
И вены бритвой приподняв
Был залит враз горящей лавой.
ГЛАДИАТОРОМ БЕЗ ПОЧЕМУ
Твои волосы веселились сами по себе,
И левая нога вдруг перестала
разговаривать с правой,
Один глаз ушел в вечную темноту,
чтобы потом усилить цветовые пятна снов.
Мирель и Жизель — две соседские девочки — принесли килограмм мандаринов, но сами же их и съели, не заметив за болтовней. Ты им предлагаешь пойти в музей и показать греческие новинки до нашей эры.
— Может быть, двадцать тысяч лет до нашей эры, — неуверенно говоришь ты.
У Мирель и Жизель опускаются платья, их косы с двумя божьими коровками становятся грустными, и они начинают мять мандариновые корки.
— О.К., девочки, — говорю я, — мы пойдем в музей в следующий раз.
Поняв, что допустил ошибку, и они теперь никогда не придут, ты идешь на попятную и предлагаешь выбор между музеем или катанием в парке на чертовом колесе. Их лица добреют. Ушли.
Ты начинаешь бродить по книжным полкам и ловишь себя делающим сравнение «будто бы по грибы пошел». Еще при этом ты замечаешь потертого Джека Лондона, конечно же — «Белый клык». Вспомнив, что и у тебя была маленькая хозяйка небольшого дома, ты думаешь, что она делает сейчас в данный момент. Несмотря на полдень, она наверняка с мужчиной, уж так устроена, что ни минуты не может прожить одна. Вяло потянув на себя хронологический словарь, ты понимать, что хорошо бы поесть, но в холодильнике и в кармане пусто. Ты звонишь другу и заказываешь похоронное танго. Вместе вы сидите в кафе и одобряете свиной бок с тушеной капустой. Твой друг давно подкрашивает волосы, но даже тебе он в этом не признается. Он почему-то спрашивает тебя, был ли ты когда-нибудь знаком с креолкой? — Это большой проступок, тем более, если креолка — танцовщица. Ты же криво думаешь о своей немой ноге.
Если бы меня давно в детстве спросили, кем я хочу быть, то я бы ответил: гладиатором без почему.
Вам приносят сейчас счет, и твой друг почему-то, расплачиваясь, начинает напевать. Эта привычка осталась у него с юности. Ему не по пути, поэтому ты идешь в другую сторону. Ты злишься на плохую погоду и на свою медлительность. Впрочем, ты не в плохом настроении и, подражая французам, говоришь «бонжур» проходящей девице с отличными ногами. Она обернулась и посмотрела на тебя, словно ты — презренное ничто. Но тебе уж весело и, найдя в кармане один франк, ты бросаешь в нее презренной монетой.
СУМАСШЕСТВИЕ КАК ОБРАТНАЯ СТОРОНА ГЕНИАЛЬНОСТИ
Бывало — идешь по улице, а кругом — мертвые птенцы валяются. Бутылки заплесневевшие, а по углам — девушки: глаза мутные, в одну точку. Чулочки спущены, руки под юбками белое молоко вяжут. Я-то им кричу, надрываюсь: «Милые мои красавицы, да взгляните же на меня! Я — вечно живой самоубийца!» Как произошло, что я среди вас гуляю с автоматами и дарю вам шеколадные праздники моей несостоявшейся любви. Могло ли присниться белокурому богу, заснувшему на темно-вишневом бархатном ложе среди мандолин и лютен, со спокойным предсонным взглядом на темные портреты его папы-бога и мамы-богини и еще на несколько ангелов, что держат в руках кокетливый цветок эпохи Возрождения…
Так вот, снится, снится же ему, что он позабыл одеть рубашку, а так и вышел голым на оживленные улицы города и чувствует себя ох как неловко, оттого, что не как все, и уж не красота, а только стыд — налицо. Скорее бы, скорее бы проснуться.
Милые мои, не в вашем ли городе я прочитал все вывески наоборот, оттого и произведен я в великие создатели языка нашего торобоан. И не друг ли мой, позабытый в халате за стаканом просветления, сказал: «Каждому действию есть противодействие», — и он прав, так как на каждое мое действие я получал противодействие, оттого я даже не единица, а страшное слово «ничто». Так, вчера от чрезмерной усталости я навалился на зеленую, волосатую скамейку, не заметив, что уже давно на ней в три слоя народ лежит. Одна девочка — прелесть, какая скользкая была! — ну, а мне — ничего, так как я существую лишь в мыслях своих, но каково же было изумление мое, когда я узнал, что существую в мыслях ваших, ну так что же, — сказал я себе, — ведь и мертвые имена большей частию на губах живых присутствуют, а тот, кто ни славы или детей не имел, то и сгинет навеки, неупомянутым, только в святцах имя его. Хорошо, если православным был, а тем, кто с животным именем?
Дорогие мои, ничто так не успокаивает, как мурлыкающая кошка или рыбки в аквариуме!
Да еще в грозу спится по-детски,