События разворачивались с необыкновенной быстротой. Наташа пришла ко мне, и мы удалились в любимый конец сада.
— Хочешь, я тебе что-то покажу, снимай трусики.
Я сняла.
— Садись на корточки.
Она послюнявила палец, раздвинула, как она ласково говорила, «пипочку», и начала осторожно делать движения вверх и вниз. А потом палец ее дрожал. Потом опять движения вверх и вниз. Мне начинало нравиться.
Теперь у нас была такая огромная тайна, которая уже не умещалась в кукольной кроватке. Только деревья, мягкий ветерок и мои собаки знали об этом. Любимым занятием стало лежать в гамаке, утопая среди белых пуховых подушек и рассказывая друг другу «неприличные истории». Рассказывала, как правило, я, она слушала. Перед нашими глазами возникали какие-то оргии в гаремах и в каких-то царствах и тридесятых государствах. По очереди мы играли роли то принца, то принцессы. Принцессой всегда хотела быть я. Она сердилась. Ей тоже нравилось и хотелось быть девочкой. Надо вспомнить, что перед игрой мы очень тщательно мыли руки.
— Руки вымыла?
— Конечно.
И мы протягивали друг другу руки. Пахло душистым мылом…
Так продолжалось несколько лет. Именно лет, потому что виделись мы только летом, когда приезжали на дачу. Мне было восемь лет, когда Наташа рассказала мне о совокуплении. Руки у нее были в цыпках. Она была на год меня старше, выше на два сантиметра, с коротко подстриженными, волнисто вьющимися каштановыми волосами. В нелепых сарафанах, перешитых из старых материниных, и в рыжих босоножках или тапочках. У нее были мелкие зубки, широко стоящие друг от друга, зеленые с каринкой глаза, длинная шея, большой рот и приятный овал лица. Ее держали в ужасной строгости. Позже, когда мы уже встречались не только летом, но и зимой, я узнала, что моя подруга содержится чуть ли не под домашним арестом. Ей не позволялось никуда ездить одной ни в автобусе, ни на метро. Приходила всегда я в их огромную полупустую правительственную квартиру. От всего почему-то пахло бедностью. Что ее мать делала с деньгами, — было загадкой. В первый мой приезд Наташа почему-то была дико смущена. Я ей по дурости предложила сыграть, она залилась румянцем и отрицательно замахала головой.
Детство кончилось. Теперь она иногда помогала мне по математике, или я у нее списывала какое-нибудь сочинение. Я школу ненавидела, она же била отличницей. Не помню, чтобы мы рассказывали друг другу о своих школах. (Ее старшую сестру Лену заставляли учиться с мужицкой силой. При сдаче экзаменов в экономический институт она сошла с ума.) Потеряла ли она свою девственность? Я не знаю. Детственность — да. Когда ей был уже двадцать один год, она могла выходить из дому только к подруге и на два часа. Она выглядела как измученная женщина — девственность отнюдь не оживляла ее лица.
— Послушай, — перебила меня Пат, — это очень интересно, но мне нужно бежать на съемку. Встретимся вечером, что ты делаешь вечером? Хочешь пойти вместе обедать, там будет один французский продюсер.
— Хочу, но у меня нет туфель.
— Выбери мои, какие хочешь.
И она убежала, оставив меня все с тем же прохладным поцелуем на губах.
Вечером я надела шелковое лиловое платье. Выбрала у Пат лакированные туфли. Посмотрев на себя в зеркало, осталась очень довольна.
— Елена, тебя к телефону, — прокричала снизу Бетти.
Звонила Катрин.
— Нет, сегодня я не могу, я занята.
— Ты теперь все время занята, у тебя что, новый роман?
— Да.
— О! О-очень интересно. Могу спросить, с кем:
— Не твое дело.
И я повесила трубку. По лестнице поднималась Бетти.
— Елена, ты потрясающе выглядишь. Мой Бог, куда ты идешь?
Я не любила Бетти, но все-таки я жила в ее доме, и приходилось быть вежливой.
— С Пат на обед. Будет также какой-то французский режиссер.
— О, это Жан-Клод. Обязательно постарайся ему понравиться. В кинобизнесе он многое может и знает всех.
Я обещала.
Вообще я чувствовала себя здесь, как бедная родственница, взятая из милости, но с той лишь разницей, что ничьей родственницей я не была.
Пат играла примадонну. Возможно, кто-то однажды сказал, что она похожа на Josephin Baker. С тех пор она вошла в роль, и ей это удавалось с непринужденной легкостью. Она жаловалась, почему ее сейчас никто не снимает в ресторане: «Где эти дураки фотографы и журналисты? Когда надо, — их никогда нет». Она пробовала петь слабеньким голосом, но с хорошим слухом и, наконец, шлепнула белым куском торта в гомосексуальную рожу молоденького французика, «важного» продюсера. Он ей ответил тем же, и началась кремовая потасовка.
Я сидела рядом с англичанкой, тоже моделью, которая долго косилась на меня и, наконец, начала говорить, что самая белая кожа — у англичанок. Все запротестовали и сказали, что у меня — белее. Она схватила мою руку и сравнила кожу не внешней, а внутренней стороной. Моя оказалась значительно белее (еще бы, я не была на море почти полтора года).
После обеда все поехали в дом к англичанке, где она жила со своим красивым молодым любовником и сыном.
Сын был белокурое божество. Квартира на Парк авеню, обставленная с хорошим вкусом. Пили шампанское и курили марихуану. Был предложен кокаин, но все отказались. Может быть, из-за меня. Я здесь была новенькой, и вид у меня был слишком невинный. Жан-Клод тихо злился.
— Какие хорошенькие туфельки, — с явной издевкой сказал он мне и слегка приподнял мою ногу.
— Да, очень милые, — ответила я, — они принадлежат Пат.
Он это прекрасно знал, но не думал, что я это скажу.
Было около четырех часов утра, и все полудремали на огромных подушках, но почему-то никто не расходился. Наконец я не выдержала и сказала, что хочу ехать домой. Пат сразу же вскочила, от ее искусственной дремоты не осталось и духа. В такси я понимала, что, если я смогу добраться до постели, то это будет самый прекрасный сон в моей жизни. Как сквозь туман, я слышала перебранку между Пат и Жан-Клодом: он заставлял ее ехать к нему, — она отказывалась. Когда мы подъехали к нашему дому, я попыталась быстро захлопнуть за собой дверь машины. Но не тут-то было, Пат последовала за мной, а Жан-Клод кинулся вслед за ней:
— Проклятый дайк [35] — и еще какие-то проклятья,