Он повернулся, чтобы уйти, но на прощание бросил через плечо:
— И в следующий раз, если соберёшься танцевать, выбери место поукромнее. А то мало ли какие ещё старые грешники с бессонницей по ночам шляются. Могут и не так понять. Решат, что демоны на поляну плясать вышли, и начнут молиться. Испортят тебе весь романтический настрой.
И, оставив Дзюнъэя со смесью облегчения, смущения и новой порции мудрости для размышлений, Соко так же бесшумно удалился, как и появился, оставив после себя лишь остатки начерченного на земле иероглифа «сердце», которые уже начинало подсушивать лёгким утренним ветерком.
* * *
Вечер застал Дзюнъэя в пустой канцелярии. Все писцы и служки давно разошлись, торопясь поужинать и отдохнуть после напряжённых дней. Только он один остался, отложив в сторону кипу недописанных документов. Перед ним на столе стояла простая керамическая чернильница, наполненная до краёв густыми, почти чёрными чернилами.
Лампада отбрасывала дрожащий свет, и в неподвижной, словно отполированной поверхности чернил плавало его собственное отражение — бледное, искажённое, с тёмными провалами вместо глаз. Оно казалось чужим. Призраком из другого времени, другой жизни.
Он взял кисть, обмакнул её, почти не нарушая зеркальной глади, и поднёс к листу чистой бумаги. Он начал выводить имена.
— Дзюнъэй. Чистая Тень. То, чем он был. Идеальный инструмент без воли, без сомнений, без прошлого и будущего. Тот, кого убили в пещере Молчаливого Плача. Он смотрел на имя, и ему чудился запах сырости и шум воды.
— Дзюн. Чистый. Удобная, немая маска. Смиренный писец, который должен был наблюдать и доносить. Но маска приросла к коже, обросла плотью из дружбы, уважения, первой любви. Она стала тесной. Он провёл пальцем по иероглифу, смазав его. Чистота была запятнана. И он был этому рад.
— Кайэй. Благая Тень. Имя, данное сердцем. То, кем он хотел бы стать. Тень, что защищает свет, а не прячется от него. Это имя жгло бумагу своим идеализмом. Он не был благой тенью. Он был живым человеком, совершившим подлый поступок по благому побуждению.
Он отложил кисть. Имена ничего не значили. Они были просто ярлыками, которые вешали на него другие: клан, обстоятельства, любовь.
Его пальцы потянулись к маленькому камню с дырочкой — подарку Соко. «Камень видения». Он поднёс его к глазу, разглядывая через отверстие отражение в чернильнице. Мир сузился до маленького, тёмного, искажённого кружка. Таким его видел клан — инструментом для решения маленьких, тёмных задач.
Он опустил камень прямо в чернильницу. Раздался тихий всплеск, идеально круглая гладь поморщилась, пошли круги, смывая его отражение. Камень, тёмный и невзрачный, лёг на дно, и сквозь толщу чернил можно было лишь представлять его смутные очертания.
И тут его осенило. Он — не отражение на поверхности. Он — этот камень. Твёрдый, реальный, неидеальный, лежащий на дне, в самой гуще тьмы. Но именно через него, через его сердцевину, можно увидеть свет, если посмотреть под правильным углом.
Он достал камень, испачкав пальцы. Чёрные капли упали на бумагу, на три его имени, безвозвратно испортив их. Он не пытался их спасти. Вместо этого он обмакнул кисть в образовавшийся хаос и провёл одну-единственную линию. Не иероглиф. Не букву. Просто линию. Начало пути.
Он не служил свету. Он не был тенью. Он был мостом. Тёмным, неуклюжим, испачканным, но необходимым мостом между двумя мирами. И чтобы устоять, ему нужно было опираться на оба берега.
Снаружи послышались знакомые лёгкие шаги. Хикари. Он быстро скомкал испорченный лист и сунул его в складки одежды. На столе осталась лишь чернильница, в которой снова медленно успокаивалась поверхность, готовая отразить новый лик, когда он будет готов его показать.
Он больше не искал своего имени. Он нашёл своё место. И это было куда ценнее.
* * *
Тишина в каморке Дзюнъэя была особого свойства — густая, звенящая, наполненная смыслом, как воздух перед грозой. Он не просто писал письмо. Он готовил оружие. Хирургический инструмент, который должен был одним точным разрезом отделить его прошлое от будущего.
Он достал лист бумаги, который украл полгода назад из запасов клана — плотную, шероховатую, с едва заметным водяным знаком в виде стилизованной волны. Использовать её было безумием, прямой уликой. Именно поэтому он это и делал.
Чернила он составил сам, по рецепту старой сумасшедшей О-Судзу, преподавательницы ядов. Но вместо ядовитых экстрактов он использовал обычные пигменты, смешанные с мельчайшей пыльцой жёлтого ириса, который рос только в Долине Тенистой Реки. Запах был неуловимым, но эксперты клана, понюхав письмо, без труда его опознали бы.
Он обмакнул кисть. Его рука не дрожала. Каждый иероглиф он выводил с холодной, отточенной яростью. Он не просил. Он не оправдывался. Он констатировал.
«Инструмент сломан», — начал он, и первые иероглифы легли на бумагу как капли чёрной крови. «Сломала его не сила врага, а тяжесть доверия тех, кого послали уничтожить. Вы хотели, чтобы я стал клинком, отравленным ложью. Я стал щитом, запачканным правдой. Рука, что держала меня, ослабла и выронила меня в грязь чужих интриг. Но остриё, упав в навоз, не перестаёт быть острым. Оно лишь меняет хозяина».
Он делал паузы, давая чернилам подсохнуть, вкладывая в каждый знак всю свою боль, весь гнев и всю обретенную ясность.
«Вы бредите о тени, что не имеет формы. Но самая длинная тень — от того, кто стоит на самом ярком свету. Вы прячетесь в темноте и боитесь дня. Я же буду действовать в свете дня, отбрасывая длинную тень, которой вам никогда не достичь. Не присылайте больше курьеров. Их может задеть моя тень, когда я буду защищать то, что выбрал. Их смерть ляжет на вашу совесть, а не на мою».
Он не угрожал. Он предупреждал. Разница была тонкой, как лезвие бритвы.
«Я не изменил клану. Я перерос его. Вы хотели слепого орудия. Вы получили зрячего союзника. Я буду полезен истинным интересам клана — интересам выживания, а не слепого послушания устаревшим догмам. Но я буду делать это своим путём. На своих условиях. Не ищите меня. Когда понадоблюсь — я найдусь сам».
Он не ставил подписи. Вместо этого он изобразил в углу свитка простой символ: круг, пересечённый одной волнистой линией. Солнце над рекой. Свет над тенью. Его новый герб.
Он свернул свиток не как обычное письмо, а