Воздух был напоён ароматом влажной земли и ночных цветов. Сверчки устраивали свои бесконечные концерты. Луна, почти полная, заливала всё вокруг серебристым, обманчиво мягким светом.
— Отец говорит, что грусть нужно проветривать, — нарушила тишину Хикари, поднимаясь по тропе с лёгкостью молодой лани. — Иначе она застаивается, как болотная вода, и начинает дурно пахнуть. Так что считай это гигиеной души.
Дзюнъэй невольно усмехнулся. Поэтично и… практично. Типично для неё.
Они вышли на небольшую поляну, с которой открывался вид на спящую долину и освещённые огнями окна замка внизу. Здесь, в отдалении, он казался не грозной цитаделью интриг и страхов, а игрушечным, почти нереальным сооружением из бумаги и света.
Хикари сбросила плащ на сухую траву и села, предлагая ему сделать то же самое.
— Видишь? — она обвела рукой горизонт. — Весь мир не ограничивается стенами замка и одной несчастной семьёй. Он огромен. И в нём есть место всему. И плохому, и хорошему. И нашим ошибкам тоже.
Она повернулась к нему, и в лунном свете её глаза казались бездонными.
— Ты можешь не говорить, — сказала она, и её пальцы снова легли на его ладонь. — Но ты можешь показать. Покажи мне, что ты чувствуешь. Не словами. Всем, чем угодно.
Это был вызов. И разрешение одновременно.
Дзюнъэй замер на мгновение, а потом поднялся. Он отошёл на несколько шагов на чистый участок земли, где песчаная почва была мягкой и податливой. Он закрыл глаза, отбросив все мысли, и позволил говорить телу.
И оно заговорило. Это не был боевой танец ниндзя — резкий, смертоносный и эффективный. Это было нечто другое. Медленное, плавное, почти медитативное движение. Каждый жест, каждый разворот, каждое падение на колено и подъём были наполнены смыслом. Он танцевал свою вину — падение вниз, в пыль. Свою боль — сжатый кулак у сердца. Свою надежду — рука, тянущаяся к луне. Он танцевал историю тени, которая так хотела стать человеком, что обожгла себя о его боль.
Он не смотрел на Хикари. Он был полностью поглощён этим безмолвным криком своей души. Когда он закончил, он стоял, опустив голову, тяжело дыша. На песке перед ним остался сложный, идеально симметричный узор — следы его ступней и ладоней, сложившиеся в цветок лотоса, пронзённый мечом.
Он услышал тихий шорох. Хикари встала и подошла к нему. В её глазах стояли слёзы, но на губах играла улыбка.
— Это было… красиво, — прошептала она. — И страшно. И… честно.
Она не стала расспрашивать. Она просто обняла его, прижалась щекой к его груди и слушала, как бешено бьётся его сердце, постепенно успокаиваясь.
— Знаешь, — сказала она, уже отходя и снова принимаясь за свой «тихий язык», рисуя знаки у него на груди, — мой отец также говорит, что самый крепкий замок строится не из камня, а из доверия. И ключ к нему — молчание, в котором слышно больше, чем в словах.
Она взяла его руку и положила её себе на голову, позволив ему почувствовать шёлковистость своих волос.
— Можешь хранить свои секреты, Кайэй. Я не буду ломать замки. Я буду просто сторожем у твоих ворот.
Он не смог сдержаться. Его руки, только что выписывавшие в воздухе сложнейшие движения, обвили её талию и притянули к себе. Он не поцеловал её — он не мог нарушить тишину, которая была их общим языком. Он просто прижался лбом к её лбу, закрыл глаза и позволил тишине сказать за него всё.
* * *
На следующее утро Дзюнъэй, всё ещё находясь под впечатлением от ночного разговора с Хикари, чувствовал себя… не спокойно, но хотя бы не на грани распада. Он сидел в саду, в том самом месте, где любил медитировать Соко, и пытался привести в порядок свои мысли, как перебирает чётки буддийский монах.
Старый мастер появился, как всегда, неслышно. Он не спросил, можно ли присоединиться, а просто опустился на циновку рядом, с лёгким стоном выдохнув, что выдавало в нём всё-таки возраст, а не сверхъестественную природу.
— Луна вчера была особенно яркой, — начал он, глядя куда-то вдаль, на ещё не просохшие от росы ветви сосны. — Хорошая ночь для прогулок. И для… танцев на песке.
Дзюнъэй чуть не поперхнулся собственным дыханием. Он был уверен, что их с Хикари никто не видел.
Соко усмехнулся, не глядя на него, словно читая его мысли.
— Старые стены видят многое. А старые мастера видят ещё больше. Особенно когда у них бессонница, и они любуются луной из окна своей кельи, которое как раз выходит на ту самую поляну. — Он наконец повернул к Дзюнъэю своё морщинистое, похожее на высушенную грушу лицо. — Очень экспрессивно. Без слов всё стало понятно. Девушка, должно быть, обладает редкой проницательностью, если смогла разглядеть смысл в этой… кипучей активности.
В его голосе не было осуждения. Была лёгкая, усталая ирония.
— Ты правильно сделал, что выплеснул это наружу, — продолжил он, становясь серьёзнее. — Яд стыда, если его держать в себе, разъедает душу быстрее, чем ржавчина — сталь. Ты выковал себе меч из собственной боли. Необычное оружие. Ненадёжное, но острое.
Он помолчал, давая словам улечься.
— Я говорил тебе, что садовник пачкает руки. Но я не сказал главного: после этого он моет их. И снова идёт к своим цветам. Он не становится грязнее земли, с которой работает. Он становится её частью. Ты принял трудное решение. Ты несёшь за него ответственность. Это и есть цена силы. Не меча, не кулака — силы решения.
Соко взял лежавшую рядом сухую веточку и провёл ею по земле, рисуя простой иероглиф.
— Вот видишь? «Сердце». Его нельзя написать аккуратно, если боишься испачкать пальцы о землю. Им нужно водить по песку, по грязи, по бумаге… Иначе получится просто набор палочек. Бесполезный и пустой.
Он стёр рисунок ладонью.
— Ты боишься, что, запачкав руки, ты осквернил тот свет, который пытаешься защитить. Глупость. Свет от этого не гаснет. Он лишь начинает отражаться в тебе по-другому. Не как в идеально отполированном зеркале, а как в старом, потёртом, но верном медальоне. Более тёплым. Более человечным.
Старый мастер тяжело поднялся, отряхивая ладони от прилипшего песка.
— И да… насчёт защиты от меча. — Он хитро прищурился. — Если будешь слишком много рефлексировать, ты просто не успеешь его увидеть. Убивают не меч и не яд. Убивает невнимательность.