Дзюнъэй пытался уйти в рутину с головой. Он добровольно взялся за самую скучную работу — ревизию архивных описей за последние пять лет. Это было идеальное занятие: монотонное, требующее полной концентрации и не оставляющее сил на саморефлексию. Он часами сидел в полумраке архива, перебирая пыльные свитки, и старался не думать о том, что творится на улицах Каи.
Но избежать реальности было невозможно. Управитель замка, внезапно проявивший несвойственную ему эффективность, распорядился немедленно реализовать конфискованное у Дзиро имущество. И теперь по главной улице к рынку тянулась унизительная процессия: несколько телег, гружённых сундуками, мебелью и той самой коллекцией шёлковых носков, которую Кэнта с таким упоением обсуждал.
Дзюнъэй, выйдя из замка по поручению архивариуса, стал невольным свидетелем этого зрелища. Горожане столпились по обеим сторонам улицы, глаза их горели любопытством и злорадством. Дзиро, некогда важный и надменный чиновник, шёл позади последней телеги, окружённый двумя стражниками. Его руки были связаны верёвкой, голова опущена, дорогое, но теперь помятое кимоно висело на нём мешком. Он был похож на раздутую, но спущенную урну для воды.
И тут Дзюнъэй увидел их. Жена Дзиро, бледная как полотно, сжав в одной руке руку маленькой дочери, а другой прижимая к груди младенца, шла чуть поодаль, стараясь не смотреть на мужа. На её лице была не злость и не стыд, а пустое, животное отчаяние. Девочка лет семи, с большими, полными слёз глазами, внезапно вырвала руку и бросилась к отцу.
— Отец! — её тонкий голосок прорезал гул толпы. — Куда ты? Мы с тобой?
Один из стражников грубо оттолкнул её назад.
— Отойди, девчонка! Не положено!
Девочка споткнулась и упала в пыль. Её тихий всхлип был слышнее любого крика. Жена Дзиро, не издав ни звука, подбежала, подняла её и, прижав обоих детей к себе, отвернулась, глядя куда-то в пустоту. В её позе было столько безмолвного достоинства и горя, что у кого-то в толпе даже вырвался сдавленный вздох жалости.
Дзюнъэй замер. Вся его виртуозная операция, весь его хитроумный план, его удовлетворение от хорошо проведённой работы — всё это вдруг смёл ураган ледяного, тошнотворного стыда. Он спас Мабучи и Кэнту. Но он обрёк на нищету и позор ни в чём не повинную женщину и двух детей. Он сражался с жадным чиновником, но поразил и его семью. Это была не победа. Это была резня, где он выступил палачом.
Он отвернулся и почти бегом бросился назад в замок, в спасительную темноту архивов. Он схватил первый попавшийся свиток и уставился в него, но иероглифы расплывались перед глазами в чёрные, бесполезные кляксы. В ушах стоял детский плач.
Вечером он не пошёл в столовую. Он сидел в своей каморке, тупо глядя на стену, и пытался заглушить внутреннюю бурю доводами рассудка. «Дзиро был вором. Он сам виноват. Он бы разорил ещё десятки семей своими махинациями». Но рациональные аргументы разбивались о память о лице его дочери.
В дверь постучали. Он не ответил. Дверь приоткрылась, и на пороге возникла Хикари. В руках у неё был небольшой поднос с пиалой дымящегося супа и парой рисовых колобков.
— Я слышала, ты сегодня не обедал, — её голос прозвучал тихо и как-то по-особенному бережно. — И… я видела, что произошло утром.
Она вошла, закрыла за собой дверь и поставила поднос на низкий столик. Дзюнъэй не смотрел на неё. Он боялся, что она увидит в его глазах всю ту грязь, что разъедала его изнутри.
Хикари не стала ничего спрашивать. Она просто села рядом, взяла его руку в свои тёплые, мягкие ладони и крепко сжала. Она сидела так молча несколько минут, а потом, не отпуская его руки, сказала:
«Иногда, чтобы спасти один цветок, садовник должен вырвать другой, который душит его корнями. Он плачет о вырванном цветке, но это не делает его плохим садовником. Это делает его человеком, который сделал трудный выбор».
Она поднесла его пальцы к своим губам и легко их коснулась, как бы говоря:
«Ты не бог, чтобы предвидеть всё. Ты сделал то, что должен был сделать. Чтобы защитить тех, за кого чувствуешь ответственность. Не съедай себя за это».
Потом она отпустила его руку, взяла одну из пиал и протянула ему.
— Ешь. Холодный суп — это преступление против кулинарии похуже, чем всё, что натворил тот толстяк.
Её шутка прозвучала немного неуклюже и с дрожью в голосе, но она была искренней. Дзюнъэй взял пиалу. Рука его всё ещё дрожала. Он не чувствовал себя героем. Он не чувствовал себя и монстром. Он чувствовал себя просто очень уставшим и очень одиноким человеком, которому вдруг протянули руку.
Он сделал глоток. Суп и вправду был уже почти холодным. Но он был невероятно вкусным.
* * *
Он доел суп до последней капли, до последней крупинки риса, словно в этой простой еде был скрыт не только вкус, но и ответ на все его терзания. Молчание между ними было тёплым и густым, как тот самый суп, и таким же насыщенным. Хикари не торопила его, не пыталась заполнить тишину ненужными словами. Она просто убрала поднос и села рядом, глядя на него с таким пониманием, что ему захотелось рассказать ей всё. Всё, от самого начала.
Но он не мог. Его язык был связан клятвой куда более крепкой, чем верёвка, сковавшая запястья Дзиро. Он мог говорить лишь на языке метафор, намёков и молчаливых признаний.
Он взял её руку и повернул ладонью вверх. Его палец, обычно твёрдый и уверенный при работе с кистью или оружием, сейчас дрожал. Он начал выводить иероглифы на её коже.
«Я…» — он вывел первый знак.
«…причина…»
«…их…»
Он замолк, не в силах дописать слово «несчастье».
Хикари нахмурила брови, не отнимая руки. Её пальцы сжались вокруг его, останавливая дрожь.
— Ты не причина, — прошептала она. — Ты лишь… увидел гнилую ветвь и указал на неё садовнику. Ветвь сломали. Но сломал её не ты.
Она не поняла глубины его вины, но угадала её суть. И её прощение, её попытка оправдать его были для него мучительнее любого обвинения.
Внезапно она встала, её лицо озарила решимость.
— Пойдём. Сидеть здесь и грустить — всё равно что пытаться вычерпать море напёрстком.
Он посмотрел на неё с немым вопросом. Куда? Сейчас? Уже почти стемнело.
Она лишь загадочно