– Насколько заметное? – спрашивает Александр.
– Ну… значительное, – отвечает Гарри. – Но понимаешь, я создаю систему обороны, потому что это моя работа, а они вроде как должны снабдить меня энергетической системой, потому что это их чертова работа. Я же не прошу у них плазменные дуги или рельсотрон, так?
– Думаю, это почти то же самое, – говорит Паша.
Они так погружены в обсуждение, что даже не замечают, что мешают Татьяне пройти к обеденному столу, на который она хочет доставить собственную энергетическую систему – домашние масленые булочки.
– Гм… – произносит Александр, беря одну теплую булочку, когда Татьяна пытается проскочить мимо них с подносом.
Встав перед ней, он разламывает булочку на четыре части и дает по куску сыновьям, отбирает у Татьяны поднос, ставит на стол. Она хочет пройти дальше, но они не дают, окружают со всех сторон, Александр спереди, Паша и Гарри с боков, Энтони за спиной. Она со смехом исчезает за ними, глядя вверх, на мужа и сыновей, то на одно лицо, то на другое, и наконец говорит:
– Что? Вы не нашли занятия получше, чем стоять тут без дела и болтать, когда я должна хлопотать, чтобы накормить тридцать человек?
– Мы не стоим без дела, – заявляет Гарри. – Мы обсуждаем судьбу свободного мира.
Он сгибается чуть ли не пополам, чтобы поцеловать матушку в щеку.
– Мам, как твой ожог? – спрашивает Паша, беря мать за руку. – Вижу, бинт ты сняла. – Он касается ранки.
Мгновение-другое все молчат. Татьяна похлопывает Пашу по руке и говорит:
– С моим ожогом все в порядке. И со свободным миром все в порядке. А вы слишком много смотрите футбол, хватит меня блокировать!
Она поворачивается и поднимает взгляд на своего первенца – его она не касается, и он не касается ее, но молча наблюдает за ней. Его глаза совсем не спокойны. Но он ничего не говорит.
Из кладовки дворецкого появляется Джейни, на одной руке она держит малыша, в другой у нее банка с клюквенным желе, и она сердито говорит:
– Не отстать ли вам от нее, не видите разве, что она занята? – Она нетерпеливо вскрикивает, когда ее никто не слушает. – Энтони, прошу… хотя бы ты, можешь пойти открыть дверь? Звонок уже час звонит!
– Так если ты его слышала, почему не идешь открыть? – спрашивает сестру Энтони.
– Не знаю, заметил ли ты, но я готовлю вместе с другими. А еще кормлю. А что делаешь ты? Вот-вот. Пойди открой дверь, говорят тебе. В этом доме ты не генерал. Я не обязана отдавать тебе честь по двадцать раз, как делают мои братья. Иди!
Когда Энтони послушно направляется ко входной двери, Александр на мгновение увлекает Татьяну в пустую галерею, прижимает ее к стене и быстро целует несколько раз, прежде чем из-под пальмы не высовывается Вашингтон и не фотографирует их.
За дверью стоит хорошенькая, очень маленькая блондинка слегка за тридцать, держащая в руках черничный пирог и букет синих ирисов. Она представляется как Керри и говорит, что знакома с Викки и дружит с Джейни, которая и пригласила ее на ужин, потому что родные Керри далеко на востоке.
– А вы, должно быть, Энтони, – говорит она со слегка смущенным и испуганным видом.
Энтони гадает, что могли наговорить о нем Джейни и Викки. Он впускает Керри в дом, берет у нее цветы.
– Черничный пирог, – замечает он. – Мой любимый.
– Правда? – Она явно довольна и слегка расслабляется.
В кухне Энтони-младшего прижимает к стене его сестра Ребекка:
– Тони-и, ты просто поганец, говори немедленно, что ты сделал с Вашингтоном, или я пожалуюсь на тебя папе.
Энтони ворвался в кухню, которую, по его словам, ненавидел («слишком много болтающих женщин»), чтобы схватить теплую булочку, но не успел сбежать.
Отталкивая Ребекку, он заявляет:
– Ничего я не делал! Отстань… и не называй меня Тони!
Ему почти пятнадцать, он уже вытянулся до шести футов, на дюйм выше высоких сестер. Он смугл, у него евро-азиатская внешность; он угловат и костляв, глазаст, от лба до затылка торчит ирокез, виски обриты. Одет он в черное, что не положено на День благодарения, – как какой-нибудь вестгот – и так же мрачен.
– Что ты с ним сделал? – повторила Ребекка. – Он бродит по дому как призрак и таращится на стены! Он даже не хочет смотреть футбол с папой и дедом. Он фыркает на деда, а ты знаешь, что деду это не нравится.
– Может, если ты перестанешь называть меня Тони, я бы и взял дело в свои руки, – отвечает Энтони-младший.
– Ладно, хорошо, Энтони, – сдается сестра. – А теперь говори, что ты сделал с моим Вашингтоном, или я сверну тебе шею. Ты его напугал?
– Нет, – говорит Энтони-младший. – То есть… если он и испугался, это его проблема.
– Ох нет! Что ты ему сказал?
– Ничего. – Младший с минуту молчит. – Он очень шумел, без конца задавал вопросы про папу. Приставал, чтобы я ему показал что-нибудь из вьетнамских дней деда.
– Ох нет! И что ты ему показал? Нож диверсанта?
– Ну, если бы я ему показал такое, его бы уже и в доме не было. Нет, показал кое-что самое невинное. Говорю же тебе, Бекки, если твой паршивый бойфренд не может понять, что написано на простой зажигалке «Зиппо», ему нечего делать в нашей семье.
– На какой еще зажигалке?
Все старые «Зиппо» специальных отрядов, принадлежавшие Энтони, были изукрашены непристойными надписями и рисунками.
Ребекка закрывает глаза:
– О-о, только не та…
– На этой «Зиппо» написано: «Да, хотя я иду через долину смертной тени, я не боюсь зла…»
Похожий на гота Энтони-младший лишь слегка понижает голос, не замечая отца, стоящего в дверях рядом с Керри.
– «…потому что я самый здоровенный кусок дерьма во всей долине».
– ЭНТОНИ-МЛАДШИЙ! – разом восклицают Ребекка, Татьяна, Джейн и Рэйчел вокруг него.
– Убирайся к черту отсюда, и хватит устраивать неприятности, как всегда! – без улыбки говорит Энтони, ничуть не развеселившись.
Керри улыбается.
Энтони-младшего выдворяют, однако он, ни капли не смущаясь, говорит Ребекке:
– Я же сказал, если этот глупец не может справиться с маленькой «Зиппо», какого черта он делает с тобой?
– О, ты уж не тревожься из-за этого, Тони-и! – поддразнивает его Ребекка, глядя ему в спину.
Энтони вежливо улыбается Керри.
– Такие уж нынче детки, – говорит он, передавая цветы своей матери. – Джейн! – окликает он. – Твоя подруга пришла.
Ужин шел беспорядочно, как только может идти ужин в День благодарения в присутствии пятнадцати детей, без конца пререкавшихся за своим детским