– Историю любви? – повторила Татьяна. – Ну, я первая не могу дождаться.
После шумных требований дочерей Энтони наконец выходит из дома и по извилистой тропинке поднимается на холм к «музею», к дому на колесах, в котором он и его родители жили с сорок девятого по пятьдесят восьмой год.
Там все осталось нетронутым. Вся обстановка: столы, картины на стенах, шкафчик пятидесятых годов, встроенный шкаф для одежды, – ничто не изменилось, оставшись таким же, как некогда.
И в шкафу в спальне, рядом с формой сиделки, в дальнем правом углу на верхней полке, лежал черный рюкзак, содержавший в себе душу Татьяны.
Каждый раз, когда она что-то выносила с трудом – или вовсе не могла вынести, – она заглядывала в него. Александр никогда в нем не рылся. Татьяна знала, что увидит в шкафу Энтони. Две банки консервов. Бутылку водки. Форму сиделки, в которой она бежала из Советского Союза, – она висела в пластиковом футляре рядом с формой Мемориального госпиталя, из-за которого чуть не распался ее брак. В рюкзаке, в потайном кармашке – орден Героя Советского Союза. Письма Александра, включая письмо из Контума, – когда Татьяна услышала о его ранениях, она подумала, что это письмо может стать последним. Тот перелет до Сайгона в декабре семидесятого был длиннейшим в жизни Татьяны, бесконечные двенадцать часов. Франческа и ее дочь Эмили взяли на себя заботу о детях Татьяны. Викки, ее добрая и прощенная подруга, полетела с ней, чтобы привезти домой тело Тома Рихтера и вернуть Энтони.
В рюкзаке лежала и старая пожелтевшая книга – «„Медный всадник“ и другие поэмы». Страницы были настолько стары, что трескались, когда их переворачивали. Их нельзя было листать, можно было лишь приподнимать с осторожностью. А между этими хрупкими листами прятались такие же хрупкие фотографии. Энтони нужно было найти две из них. Это должно было занять у него всего несколько минут.
Но он смотрел на один снимок за другим…
Снимки Татьяны задолго до того, как она встретилась с Александром. Вот ей всего несколько месяцев от роду; ее мать держит Татьяну на одной руке, Пашу – на другой. Вот она начинает ходить, это у реки Луги, вместе с Пашей. А вот она на несколько лет старше, лежит в гамаке с Дашей. Сияющей, хорошенькой темноволосой Даше около четырнадцати лет. Вот Татьяне примерно десять, у нее уже две косички, она делает фантастическую стойку на одной руке на каком-то пеньке. А вот Таня и Паша вместе на лодке, и Паша угрожающе поднимает весло над ее головой. Здесь же вся семья. Родители рядом, не улыбаются. Дед держит Таню за руку. Бабушка держит руку Паши. Даша впереди, весело улыбается.
Должно быть, когда-то Татьяна сказала Александру, как она рада тому, что ее сестра Даша успела познать истинную любовь, прежде чем умереть.
Александр. Это до того, как он встретил Татьяну, ему двадцать, он получает медаль «За отвагу» – за то, что спас Юрия Степанова во время Зимней войны сорокового года. Вот Александр в советском мундире, подтянутый, отдающий честь. На его лице широкая улыбка, глаза беспечны, он уверен в себе, молод. А вот уже началась война, его люди уже погибли, замерзли, умирают от голода… Его отец и мать исчезли… И он далеко от дома и удаляется все сильнее, и каждый день как последний – так или иначе как последний. Но он все равно улыбается.
Энтони отсутствовал так долго, что его дочери решили, что с ним что-то случилось. Но тут он появляется. Как и его отец, он отлично умеет делать бесстрастное, непроницаемое лицо игрока в покер. «Как и должен мужчина», – думает Татьяна. Мужчина не стал бы советником президента по национальной безопасности, если бы не умел держаться в моменты маленьких жизненных бедствий.
В руке Энтони держит два поблекших снимка, почти размытых прошедшими годами.
В кухне становится тихо, даже Рэйчел и Ребекка в предвкушении затаили дыхание.
– Ну-ка, посмотрим… – бормочут они, осторожно держа хрупкие снимки длинными пальцами. Татьяна в мыслях где-то далеко. – Хотите взглянуть вместе с нами, бабуля? Дедушка?
– Мы отлично их знаем, – говорит Татьяна, и в ее голосе звучит нечто особенное. – А вы, дети, смотрите.
Внуки, дочь, сын, гости сдвигают головы, изумляясь.
– Вашингтон, смотри! Ты только глянь! Что мы тебе говорили?
Шура и Таня, двадцати трех и восемнадцати лет, только что поженились. Они стоят на ступенях лазаревской церкви, он в красноармейском мундире, она в белом платье с красными розами – розами, которые выглядят черными на этом снимке. Она стоит рядом с ним, держа его за руку. Он смотрит в объектив, широко улыбаясь. А она смотрит на него, прижимаясь к нему маленьким телом, ее светлые волосы рассыпались по плечам, руки обнажены, рот слегка приоткрыт.
– Бабуля! – восклицает Ребекка. – Это же просто стыд! Как ты прижимаешься к деду! – Она поворачивается к Александру. – Дед, а ты вообще замечал, как она на тебя смотрит?
– Разок-другой, – отвечает Александр.
Еще одно черно-белое фото. Таня и Шура, восемнадцать и двадцать три. Он держит ее на руках, его руки обхватывают ее тело, ее руки обвились вокруг его шеи, их молодые лица соединились в поцелуе. Ее ноги болтаются в воздухе.
– Ух ты, бабуля, – бормочет Ребекка. – Ух ты, дед…
Татьяна хлопотливо протирает поверхность гранитного островка.
– Хотите знать, что о вас сказал Вашингтон? – говорит Ребекка, не отводя взгляда от снимков. – Он назвал вас смежной парой Фибоначчи! – Она хихикает. – Разве не сексуально?
Татьяна качает головой и вопреки себе смотрит на Вашингтона с нежностью:
– Как раз то, чего нам не хватало, еще один знаток математики. Я не знаю, что вы думаете насчет того, что математика даст вам.
А Джейни подходит к своему отцу, сидящему у кухонного стола с ее малышом на руках, наклоняется к Александру, целует его, обнимает и тихо говорит на ухо:
– Папуля, я знаю, как назвать малыша. Это же так просто.
– Фибоначчи?
Она смеется:
– Да ну, Шеннон, конечно. Шеннон.
Зажжен свет. Снаружи темно и тихо. Черничный пирог Керри оказался так хорош, что Энтони попросил добавки, и не только; он еще спросил Керри, какие вообще пироги она умеет печь, и играет ли она на обычной или электрической гитаре, и знает ли она его любимый рождественский хорал. Эми и Мэри пожелали узнать,