Что она вообще в нём нашла? Ну, выглядел он неплохо, обладал каким-то неотрывным вниманием, которое её забавляло, и, главное, он был совершенно не похож на этих студентов, военных, журналистов и просто мужчин, что вились у неё вокруг.
Лёха что-то ДЕЛАЛ. Иногда она даже чувствовала на нём запах моторного масла и бензина, когда он приходил прямо с аэродрома. Но больше всего её привлекала его острая потребность в ней. Перед ней был человек насколько открытый и жизнерадостный внешне, настолько же одинокий где-то глубоко внутри.
Надя дарила ему свою любовь, как ей казалось, ради его спасения.
Они были как гайка и болт — вместе идеально, поодиночке бесполезно. Им не нужно было много слов. Хотя иногда на Надю нападала болтливость, и тогда Лёха слушал вполуха, только изредка сосредоточиваясь и прося: ну-ка повтори ещё раз вот отсюда. Под утро, когда они снова закончили кувыркаться в постели, она села на пятки и спросила тихо и насмешливо:
— Предположительно, ты влюблён?
Лёха сел, обнял колени и задумчиво сказал:
— Предположительно… А ты?
Они посмотрели друг на друга. Её взгляд заскользил по его лицу и увидел, как мысли рябят его лоб, будто ветер воду, и Надя расхохоталась.
— Потом скажу, — отшутилась она.
Но так и не сказала.
Январь 1938 года. Аэродром Чкаловское, пригород Москвы.
Казалось бы, судьба сама вручала ей уникальный шанс. Симпатичный, весёлый, уже известный, с героической профессией и редким сочетанием ловкости с трезвым взглядом на жизнь. И главное — похоже, он действительно её любит. Просто идеальная партия, от которой, наверное, миллионы советских женщин выпрыгнули бы из трусов в ту же секунду, лишь бы ухватить такое счастье.
Она ехала к нему во Владивосток, и сердце разрывалось от волнений. И чем ближе становилась цель, тем сильнее терзала её мысль, и зачем она тогда отказала?
В душе зрело решение — сказать, что останется с ним навсегда, хоть в этом его Владивостоке, хоть у чёрта лысого!
Она готовилась к этой фразе, репетировала её в голове, представляла, как он посмотрит, как обнимет. Но встреча через стекло вагона выбила её из колеи. Это было в Новосибирске… или Иркутске? Сквозь морозное стекло вдруг всплыло его лицо — Хренов, в тельняшке и растянутых штанах, с недельной щетиной и следами явных возлияний.
Он что-то кричал, что-то показывал, и через секунду растворился, снова исчез, словно мираж.
Она за один день управилась со всеми своими командировочными делами и к шоку встречающих неожиданно для всех прыгнула обратно в поезд на Москву.
Он даже позвал ее в ЗАГС… Почему же она сказала ему «нет»? Она и сама не могла бы ответить на этот вопрос.
А эти полтора дня⁈
Может быть, она начала привыкать. Эти редкие встречи, когда мир рушится и сливается в одно дыхание, а потом — долгие дни, недели, месяцы ожидания. Нельзя всё время жить на таком надрыве. Как жить с таким человеком, если он всегда где-то там, по ту сторону окна?
Ветер сдувал рыжие пряди с лица, гул винтов бил в грудь, а мороз щипал щёки так, что слёзы тут же превращались в ледяные крупинки. Надя стояла прямо перед строем самолётов, будто вызов бросала самому небу. Лёха, уже в комбинезоне и с застёгнутым на горле шлемофоном, улыбнулся и шагнул к ней, пытаясь обнять.
Она подняла голову, и голос её прозвучал сквозь рев моторов так ясно, будто сами машины замерли, слушая.
— Лёшенька… я тебя очень люблю, — кричала она, сжав кулаки так, что побелели костяшки. — Но твои командировки, твои вечные войны и это твоё отсутствие… мои вечные нервы. Я больше так не могу. Ты очень хороший, даже замечательный. Но я не смогу жить в ожидании и страхе каждый раз, когда ты улетаешь.
Она подтянулась, чмокнула его в щеку и вдруг резко выдохнула, словно перерезала внутри себя последнюю нить.
— Прощай, Лёшенька.
И, не дожидаясь ответа, развернулась и побежала прочь, оставив его стоять между войной и любовью, с лицом, на котором не помещались ни слова, ни чувства.
* * *
— Какая я всё-таки дура! Я же его люблю! — выло маленькое рыжее существо, размазывая сопли и слёзы по лицу, хватая морозный воздух рваными глотками и не понимая, зачем она сказала всё это. Сердце ломилось наружу, ноги дрожали, а в голове звенела одна-единственная мысль — остановись, вернись, прижмись к нему и скажи правду!
Она развернулась и что было сил рванулась обратно.
Выбежав из-за угла ангара, она увидела, как сверкающий на солнце самолёт, взметнув снежную пыль, оторвался от полосы и начал исчезать в голубом небе…
Глава 11
Говночист, заклинатель говна, нужен людям во все времена )))
Январь 1938 года. Чкаловское — Оренбург — Караганда — Урумчи.
Перелёт из Алма-Аты в Урумчи оказался совсем не тем лёгким перегоном, каким он казался на карте. Лёха сидел в кабине, вцепившись в штурвал и сквозь стекло фонаря смотрел на бесконечный поток гор, вытянувшихся под крыльями.
Сначала всё было красиво и страшно — заснеженные пики Тянь-Шаня, переливавшиеся на солнце холодным блеском, словно тысячи застывших кристаллов, и глубокие тени в ущельях, настолько тёмные, что казались провалами в иной мир.
Моторы рычали ровно, трёхлопастные винты резали разреженный воздух, и Лёха ощущал, как самолёт буквально карабкается вверх над гребнями. Воздух становился жёстче, холоднее, и несмотря на дохлый подогрев кабины, от металлических деталей шло буквально ледяное дыхание. Штурман, Александр Хватов, в передней кабине что-то чертил в планшете, время от времени наклоняясь к остеклению в носовой части.
Лёха снова глянул вниз и направо, на белые гребни, что тянулись до самого горизонта.
— Пять градусов вправо, — прозвучало в наушниках.
Лёха почти машинально начал подруливать, руки уверенно сжали штурвал, и вдруг его кольнуло — там же горы! Ещё немного вправо, и они полезут прямо в склоны.
— Штурман, Хватов! Ты там с ума не сошёл? Куда вправо то! — как можно спокойнее поинтересовался наш герой.
— А я вообще молчал. Это не я. — удивлённо отозвался слегка хрипящий голос Хватова в шлемофонах.
— А кто тогда говорил? — Лёха удивлённо замер, вцепившись в штурвал, и с недоумением уставился в приборы. — Барабашка на борту завёлся?
— Ну это я сказал, командир, — донёсся спокойный голос стрелка из хвоста.
Лёха