Повезло, — думал командир эсминца «кайгун шиза» Кобаяси, чьё звание в русской классификации скорее бы соответствовало капитан-лейтенанту.
Они не стояли в гавани, не дышали гарью, не таскали на носилках обгоревших людей, да и начальственное внимание, налетевшее на трагедию, как огромная стая чёрных ворон, свалилось не на их палубу.
Теперь же, приняв вечером на борт группу офицеров морской разведки, они получили приказ срочно доставить их в Шанхай. Общение с разведчиками само по себе не сулило неприятностей, и по сравнению с тем, что творилось в Нагасаки, это выглядело почти отдыхом.
Корабль споро шёл в темноте, взрезая форштевенем ночную воду. Машины гудели ровно, над палубой пахло морской солью, ветер сносил дым за корму, на вахте мерцали огоньки сигнальных фонарей.
Курс — прямо на Шанхай.
Начало марта 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».
Ху Яо сидел, втянув голову в плечи, и чувствовал себя так, словно его только что публично оплевали. Он честно сделал всё, как полагалось. Услышал разговор в штабе — донёс. Отметил, что основную массу истребителей перебрасывают в Наньчан, а значит и временная столица, и аэродром в Ханькоу почти без прикрытия остаются. Даже видел своими глазами, как они уходили в воздух клином, оставляя за собой дымные полосы.
Он не соврал. Он сообщил, что видел. Он доложил вовремя.
А потом оказалось, что истребители вовсе не ушли — они прятались в засаде. Где-то в полях, на запасных площадках. И когда японские бомбардировщики зашли на город, воздух вдруг взорвался от рёва моторов и трассирующих линий. Завязалась такая драка, что небо потемнело от огня. Японцы потеряли с десяток машин.
Теперь резидент, наверняка получивший изрядную дыню в зад от начальства, срывался на нём. Кричал так, словно Ху Яо был не офицером, а дворовым мальчишкой, пойманным за подглядыванием в женской бане. Слова били как плети: «Идиот! Лгун! Предатель!»
И самое поганое — денег ему не дали. Ни йены. За донесение, за его «верную службу» — пусто. Ни монеты, ни даже серебряного доллара. Будто он даром тут горбатился, шёл на риск, сливал сведения. Он вышел из комнаты, как оплёванный, и в карманах звенела только пустота.
И ещё в глубине души холодком росло другое чувство — русские. Это они. Только русские могли так обставить дело, что всё выглядело как предательство. Они явно знали, что информация утечёт. Может, даже специально организовали.
Ху Яо сжал кулаки. Внутри поднималась злость — на резидента, на японцев, на русских, которые его явно подставили, и больше всего на себя. Потому что теперь он выглядел не только дураком и неудачником, но ещё и нищим дураком.
Начало марта 1938 года. Восточно-Китайское море, между портами Нагасаки и Шанхай.
Эсминец ВМС Японии «Сараюки» шёл сквозь ночь полным ходом, форштевень резал чёрную воду, оставляя за собой переливающуюся пену, когда вдруг под кормой что-то гулко рвануло, будто корпус наскочил на каменную глыбу. Палуба содрогнулась, корма подпрыгнула, и через миг весь корабль затрясся в бешеной дрожи.
Снизу донёсся оглушительный скрежет — винт зацепил нечто тяжёлое, металлическое. В машинном отделении всё пошло раздрай. Валы стали бешено биться, стрелки давления мигом подпрыгнули в красную зону, с полок попадали инструменты, люди схватились за переборки, кто-то закричал.
По кубрикам матросов и каютам офицеров прошла ударная волна, сбросив на палубу отдыхающую смену. Лампы, любые не закрепленные предметы, всё зазвенело.
Через пять секунд страшный лязг превратился в адский вой — вал погнуло. Турбина пошла вразнос, взвыла так, будто у корабля вырвали душу. Машинисты в панике дёргали рычаги, закрывали подачу пара, кто-то истошно орал, перекрикивая грохот.
Корабль мгновенно дёрнуло вправо, скорость стала резко упадать, руль перестал слушаться и эсминец покатился в неуправляемой циркуляции. Под кормой в воде замелькали клоки белой пены, винт видимо потерял лопасть, вал изогнуло, и теперь каждая вибрация отдавалась в зубах, в костях, в самых переборках.
— Что за чёрт⁈ — орал дежурный механик, хватаясь за ручки управления турбиной. — Винт сорвало!
Начало марта 1938 года. Особняк губернатора провинции Хубэя в городе Ханькоу .
После налёта на Тайвань и фейерверка в Нагасаки по всему Китаю ходили разговоры только об одном — «советские лётчики». Газеты, слухи, пересуды на базаре — всё крутилось вокруг их дерзкой вылазки.
На следующий день, сразу после обеда, Лёху выцепил Рычагов.
— У китайцев только и разговоров что о налёте, — сказал он, похлопав товарища по плечу. — Кстати, звонили от генерал-губернатора. В нашу честь завтра банкет. Так что давай-ка, Лёха, гладь парадную форму и фуру не забудь!
— Паша, у меня она чёрная! И только пилотка! — развёл руками Лёха. — Буду как чёрная ворона.
— Ну и ладно! Главное, заряди свою княжну отгладить! И главное, не сильно ругайся за столом, а то у твоей княжны, уж сильно специфический набор выражений, как из самого разбойного района. Ты как зарядишь по незнанию по-китайски так они пузырями потом исходят, — усмехнулся Рычагов.
Поздравить добровольцев приехала сама Сун Мэйлин — жена Чан Кайши. Про неё говорили, что она может назначать и смещать генералов, вручать ордена, а своего брата-миллионера посадила на закупки самолётов. Китайская политика всегда шла рука об руку с хорошим семейным бизнесом — и в этом она мало чем отличалась от памятной нашему герою российской.
Сун Мэйлин была младшей сестрой вдовы Сунь Ятсена. Американское образование, несколько европейских языков, безупречные манеры. Вошла в зал стройная, элегантная, в сопровождении небольшой свиты, и сразу приковала к себе все взгляды.
Лёху, как известного аса, усадили за стол с советскими лётчиками, прямо по диагонали от неё. С другой стороны расположился главный военный советник Дратвин, Жигарев, сам Рычагов, китайские командующие и губернатор Ханькоу. Остальные советские лётчики, штурманы и стрелки расселись двумя столами ниже.
Первый тост Сун Мэйлин произнесла за советских авиаторов-добровольцев, за их дерзкий налёт. Голос её звучал мягко, но каждое слово отзывалось по залу как команда. Потом она негромко прибавила — «и