Вчера, аккуратно подбирая слова, Лёха спросил у Мао про сбыт опия — куда всё это девается. Тот, не меняя спокойного тона, объяснил, что львиная доля растворяется в недрах самого Китая — курительные салоны от прибрежных портов до глухих уездов опутывают страну, как паутина. Небольшие партии уходят на север через Синьцзян, где правит Шэн Шицай, транзитом в СССР. На лекарства перегоняют сущие крохи — от силы пять процентов, по оценке Мао, — а остальное тонкими ручейками просачивается «наружу» через портовых посредников, по адресам, где пишут по-английски и по-французски. Лёха, слушая это ровное перечисление, понял простую математику войны — девяносто местный дым, пять аптекарская склянка, всё прочее чужие берега и чужие деньги.
Март 1938 года. Небо между Яньанем и Наньяном.
Яньань остался за спиной вместе с жёлто-серыми склонами и длинными тенями утреннего солнца.
СБ, нагруженная пятьюстами килограммами чужой войны, ровно шла над седловинами невысоких гор, размеренный гул моторов внушал надежду на спокойный полёт.
Однако через час полёта небо впереди сомкнулось, над Дабашанем выросла чёрно-серая стена, башни облаков рвались вверх и заваливались вправо настолько, насколько хватало взгляда.
— Саша, что у нас с расстоянием? Боюсь, придётся обходить это безобразие, бензина хватит? — спросил Лёха, с тревогой поглядывая в правое стекло.
— Пока всё нормально смотрится, если что — в Наньяне сядем на дозаправку. Туда ещё сорок минут хода.
Лёха отработал штурвалом влево, самолёт послушно скользнул вдоль серо-чёрной стены, в просвете мелькнул тусклый свет, и под крылом поплыли пёстрые поля, как на детской картинке.
В итоге гряда облаков всё равно поджимала, и обход грозового фронта увёл их даже восточнее Наньяна, почти к самой линии фронта.
— Вот так погода и научит географию любить, — Лёха улыбнулся краешком рта.
Лёха всё чаще косился на датчик температуры правого двигателя. Стрелка ползла неторопливо, но упрямо к красной риске. То ли масло плохо профильтровали, то ли подшипник начал греться — неудивительно при местном китайском сервисе. Как ни бились наши техники, условия здесь оставались весьма далеки от нормальных. Он сбросил обороты правого мотора, надеясь дотянуть до аэродрома без приключений на задницу экипажа.
— Саша, правый греется, — сказал он в переговорное. — Давай зайдём на Наньян, заодно зальёмся топливом.
— Принял, — ответил Хватов, уже шурша карандашом по планшетке. — Курс сто восемьдесят, вправо двадцать, по-хорошему. Или сколько сможешь. Там над Наньяном как раз край этой свистопляски, а так минут двадцать хода.
— Держим, но без геройства, — Лёха снова чуть убрал обороты больному мотору, слушая, как будто мотор вздохнул с облегчением. Самолёт стало ощутимо тянуть вправо, приходилось активно давить на педаль.
Март 1938 года. Небо между Наньяном и Писянем.
— Командир, с левого борта пара появилась, чуть выше нас. Догоняют, — прорезался голос стрелка.
Лёха выматерился про себя универсальным словом «бл***ть», а следом из памяти выскочила дурацкая присказка одной его подруги из будущего — денег нет, у мужа член маленький, как жить. Он грустно вздохнул, сжал штурвал, рвануть уже было некуда.
— Стрелок, следи и докладывай. Командуй, если надо будет отрулить. Саша, что по той стороне, какие аэродромы, города есть
— Пи-Сянь там, — коротко отозвался штурман, не меняя тона.
— Не смешите мою писю, она и так забавная, — сказал Лёха, чувствуя, как по спине ползёт холодок. — Я и сам вижу, что к нам полная Писянь подкрадывается.
— Да я серьёзно. Город так и называется — Писянь, — пояснил Хватов и ткнул карандашом в точку.
— А фронт далеко
— Не очень, километров двадцать–тридцать впереди. Кто его знает, куда японцы дошли.
— Погоди, так мы уже над джапами шпарим
— Ну да, минут двадцать как примерно, — спокойно ответил Хватов. — Ветер боковой, как раз пока обходили грозу.
— Пи-Сянь, будь ты неладен, — буркнул Лёха.
Лёха чуть опустил нос и перевёл машину в очень пологое снижение, выжимая из скорости всё, что позволял раненый борт, и одновременно пряча почти беззащитное брюхо. Пять минут тянулись липко, японцы подтянулись метров до четырёхсот. По скорости они уверенно выигрывали.
— Монопланы, с торчащими лапами. Справа, выше на двести. Внимание, пикируют, — возбуждённо прокричал стрелок звонким голосом.
— Бей в упор, — сказал Лёха и подождал долю секунды.
Март 1938 года. Небо между Писянем и Наньяном.
Он заметил цель сразу — одинокий тёмный бомбардировщик на кромке грозового фронта, чёткое пятно на чистом стекле. Садаки Акамацу повёл пару справа выше и оскалился — в такой стене не спрячешься, к тому же правый мотор у добычи дымил, значит, подбит или больной. Настоящая охота.
— Держи голову холодной, Садаки. Меньше слов, больше свинца, — не заметив, как произнёс он это вслух.
Акамацу дождался, пока ведомый подтянется, уверенно свалил свой A5M в плавное пикирование, прибрал газ и стал вдавливать цель в кольцо прицела, уже чувствуя под пальцами дрожь гашеток. Кольцо тянулось к носу цели, ещё миг, ещё.
— Упреждение… есть… дави, — заорал японец.
Но пилот бомбардировщика сделал невозможное. Вместо ухода по прямой он резко завалил свой самолёт в жёсткий правый вираж, прямо на дымящий мотор, и разогнанный в пикировании истребитель пронёсся мимо.
— Мимо, — завыл Сабиро, вцепившись в ручку управления, не успевая довернуть. Его «Мицубиси» застонал от перегрузки.
Акамацу дал короткую очередь отчаяния, трассеры лизнули воздух в стороне от самолёта, и в тот же миг за спиной сухо затрещал хвостовой пулемёт жертвы, раздирая воздух очередями. Ведомый, этот позорный сын самки ишака, выходя из атаки, подставил своё серо-голубое брюхо под огненную струю и провалился вниз, как подстреленный голубь.
— Чёртов неудачник. Минус обуза. Сам справлюсь, так даже чище в воздухе. Не уйдёшь, — визжал в кабине возбуждённый пилот.
Акамацу потянул самолёт на горку, выровнял, снова нашёл удирающий бомбардировщик и ухмыльнулся — теперь никто не помешает, этот бомбардировщик будет его. Садаки пошёл на сближение, дыхание стало ровным, пальцы легли на гашетки.
Март 1938 года. Небо над линией фронта между Писянем и Наньяном.
Ки-27 или A5M — японское новьё, мелькнуло у Лёхи. Он крутанул штурвал вправо, под больной двигатель, добавил ногу и дал самолёту лёгкое боковое скольжение, ломая