— Красота, Лёха! — заключил он, хитро поглядывая. — И вроде как на пенсии, и вроде как и при деле.
На гражданке его приняли с распростёртыми объятиями — как-никак орденоносец. В Главсевморпути, вспомнив про его военное прошлое, направили на освоение новой техники — переучиваться на только что поступившие в управление ДБ-3 в транспортном варианте.
А уж когда выяснилось, что у него имеется, хоть и сданный в особый отдел, но всё же оформленный заграничный паспорт, — и когда потребовался экипаж с самолётом для заграничной командировки, — человека с таким багажом знаний пропустить не могли.
И ускорить эту процедуру помогла, как ни странно, его жена.
— Да понимаешь, — начал Кузьмич, подпустив трагизма в голос, — позвали меня в школу, к дочке. Мол, герой, орденоносец, пусть расскажет детишкам о подвигах советских лётчиков. Один я такой на весь Архангельск оказался!
Ну я одел форму с орденами, пришёл, чинно так сел, познакомился и стал рассказывать. Они слушают, глаза круглые, рты приоткрыли — ловят каждое моё слово! Ну я и вошёл во вкус, как обычно. Про всё вспомнил — и про Испанию, и как мы с тобой «Дойчланд» чуть не утопили, и как мессеры на нас насели…
— Короче, разошёлся я. Стою у доски, руками машу, показываю, как из пулемёта стреляю, кричу: «Лёша! Ебошь влево! Я его сейчас из крупняка аху***чу!»
И тут тишина. Училка глаза округлила, дети радостно скалятся. Она мне — шёпотом, но страшным таким, как на допросе:
— Товарищ Кузьмичёв! Тут же дети!!!
А я, весь на нервах, в Испании ещё мессеры отстреливаю, в запале как гаркну:
— Какие нах**й дети! Фашисты!!!
Лёха уже буквально рыдал — не по-настоящему, а с тем восторгом, который начинается в груди и вырывается наружу в виде икоты, смеха и бессмысленных звуков.
— А самое ужасное, Лёшенька, в этой истории угадай что было?
— На работу написали чему ты детей учишь?
— Если бы! А вот и нет! Училка эта оказалась лучшей подругой моей жены!!!
Лёха уже не мог смеяться, просто держался за живот, утирая слёзы кулаком, и никак не мог успокоиться.
В общем, Кузьмич любил жену искренне, всем своим ворчливым, но большим сердцем — однако, когда подвернулся случай улететь в командировку, он не сомневался ни минуты.
— Любовь она, любовью, а тишина и свежий воздух командировки ещё никому не вредили. Вот, значит, так и долетел до тебя, командир, — закончил он, откручивая пробочку с небольшой фляжки и улыбаясь в усы. — Не зря, выходит, сувениры раздавал.
— Ты, кстати, кто теперь? Капитан, говоришь? — Кузьмич прищурился, вытянув шею, словно собирался разглядеть на Лёхином комбинезоне следы кубиков или прямоугольничков, или даже флотских галунов. — Вот правильно! Значит, будешь теперь честь мне отдавать и строевым шагом подползать! Салага! — он заржал, показывая прокуренные зубы.
— Ага, — ответил Лёха, не моргнув, — ка-ак подползу. Только ты, Кузьмич, не взыщи, если это не строевой шаг получится, а тактическое сближение с целью профилактической затрещины.
Кузьмич захохотал ещё громче, хлопнул его по плечу и, подмигнув, сказал:
— Узнаю командира!
Конец марта 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».
Договорившись со своим начальством и заодно с пилотом ДэБэшки — Инокентием Карауловым, — Лёха выслушал одобрительное:
— Да мне-то что! Всегда рад, если кто умеет порулить этим чемоданом.
Самолёт и вправду был скорее похож на беременную трубу с крылышками — длинный, пузатый, с выступающим вперёд носом, напоминающий морду удивлённого бегемота, которому судьба прищемила щёки дверью.
За пару часов в кабине Лёха успел обсудить с Карауловым все особенности пилотирования и даже, как водится, поспорить о том, где у самолёта «характер», а где просто заводской брак. Потом они вместе отработали на земле основные приёмы — рулёжку, повороты, запуск моторов — и к концу дня поднялись в воздух.
ДБ летел по плану в Наньчан. Сорок минут туда, короткая выгрузка, погрузка, и сорок минут обратно.
Лёха сидел в кресле пилота, глядя на проплывающую равнину под собой, где желтоватая пыль Хубэя тянулась ленточкой вдоль реки. Самолёт шёл ровно, степенно, будто большой степенной вьючный зверь, который знает дорогу лучше хозяина. Наш герой невольно сравнивал — вот ведь разные породы летающих: СБ и ДБ-3, насколько у них противоположный характер.
СБ был из тех, кто живёт на адреналине — резкий, нервный, но послушный, если уметь его держать крепко в руках. Штурвал на себя — и он вскакивает в небо, отжать вперёд — ныряет, будто ищет драку. Управлять им было всё равно что гнать мотоцикл с коляской по серпантину — весело и страшно.
ДБ-3 шёл иначе. Тяжёлый, инертный, с чувством собственного достоинства. По курсу он шел как по рельсам, зато по тангажу чуть стоило отвлечься и самолет начинал кивать носом, требуя внимания. Подруливать приходилось постоянно, будто самолёт проверял, не заснул ли пилот. Лёха удивился, самолет рассчитан на семь — десять часов полета, а второго пилота нет, афигеешь так на руках тащить самолет всю дорогу.
А у его СБ всё было с точностью наоборот — надо постоянно подруливать педалями, зато штурвал можно было отпускать на несколько секунд.
Виражи на этих двух — два разных жанра. СБ входил в вираж легко и охотно, но нервно и требовал постоянного внимания. На ДБ-3 всё происходило наоборот — плавно, с запасом. Вираж у него выходил широким, как у пассажирского теплохода, зато устойчивым.
На горке СБ круто рвался ввысь с визгом моторов, будто на спор, но быстро задыхался — дай чуть больше, и сорвётся. ДБ-3 лез полого, степенно, медленно, зато не срывался вовсе — шёл как трамвай по рельсам, без суеты.
В пикировании СБ падал стрелой — остро, дерзко, с риском. Ошибёшься на секунду — и не вытянешь. ДБ-3 же нырял неохотно, тяжело, зато полого и спокойно. Но и выводить его приходилось заранее, слишком инерция велика.
Лёха усмехнулся. Если на СБ ещё можно было отбиться от истребителей пилотажем, то на ДБ-3 спасти могла только мощь пулемётов и выдержка экипажа.
Он