Отчасти Скат понимает тех, кто делает попытки переворотов – пока ещё робкие, тут и там, – надеясь больше на удачу, чем на реальную силу, но чем больше людей ропщет, тем ближе перемены.
Пару недель назад он думал о жизни в Ядре, воображая, что всё может пойти иначе. Не обязательно воровать, они смогут выбрать другой путь. Или пути. В конце концов, кто-нибудь уйдёт – рано или поздно. Скату хватало опыта, чтобы понять: Братство – временная семья. Он думал, что готов к любому раскладу, но Умбра… Кто угодно, только не она.
Минуя дощатый мост через канал, он дотрагивается до мочки уха. Касается медной серьги, подаренной ему Умброй в тот день, когда он принёс свёрток с тщательно упакованным платьем. Скат попросил владелицу лавки «сделать красиво» – за лишний хол, добавленный к стоимости, – но та лишь улыбнулась с пониманием. По виду Ската было ясно: не сестре выбирает подарок и не матери.
В тот день провожали лето. Умбра была его сутью: зелень и тепло, сладко-горький запах трав и янтарная прядь волос, выбившаяся из-за уха. Казалось, осень никогда не настанет.
Доски скрипят под ногами, возвращая его в другое место и время – на границу Внешнего и Внутреннего круга, туда, где мосты каменные, а ворота чугунные. Туда, где он ждал её… и не дождался.
Скат прибавляет ходу. Память ему только вредит. Он и без того на распутье: не может уплыть с острова без Умбры – всё равно что предать себя, уничтожить весь смысл. А с другой стороны – он нужен как посредник. Сом не пойдёт на сделку с Сынами: проклятый «кодекс» не позволит. В этом и прячется вся разница между ними: Скату плевать на правила, если он спасает остальных. От болезни или имперских бомб – всё одно. За принципы жизнь не купишь.
Предсказание Пепла тревожит не меньше. «Тысяча лестниц» понятна: Скат всё-таки окажется в Ласере, но что означают другие детали головоломки? Раковина, полночь, саат-ши… «Тот, кто обрёл сердце».
Ещё эта рыбёшка, выброшенная на берег… Кто мог подумать, что какая-то незнакомая девчонка, чужачка из кочевников, сможет вывести его из себя? Настолько, что, сидя там, в привычной кухне, он ощутил липкий ком ненависти, готовый лопнуть, как гнойный фурункул. В голове вертится один и тот же вопрос: «Как она посмела?..»
И что хуже всего – этот гнев беспочвенный. Наверняка она не знала. Ей не успели рассказать про Умбру, и это делало Никсу безвинной, а Ската – глупцом, поддавшимся мимолётному чувству. Стоило увидеть тамерийку в платье, как разум отказал… Стало больно, тошно и нечем дышать. А после он разглядел на смуглой шее алую жемчужину – похожую на ту, которую он проиграл, отдав в чужие руки недавно, когда мир ещё не катился в бездну, а Клиф не умирал от заразы.
Всё началось вскоре, как если бы на жемчужине лежало проклятье: об этом твердил мастер Дъюр. Каким-то неведомым образом она уберегла Сеоха от болезни, когда он по всем меркам должен был заразиться, а теперь решила отомстить за предательство. Всё это глупости, но Скат испытывает нешуточный страх. Чужачка стала призраком прошлого, сама о том не подозревая. Она меченая. Лучше слова не подобрать. У Ската нюх на таких людей.
– Избавься от неё, – сказал он напоследок Сому, уходя из Крепости. – Вот увидишь, беда будет.
Напасти сыпались на них, как из рога изобилия.
Что, если Братство не переживёт ещё одну?..
☽ ⚓ ☾
– Чё думаешь, жива?
– Уверен.
Они сидели за другим столом. Скат нашёл удильщика в Свинцовом квартале, ещё не зная, что тот заражён. Чудом выбрался из Латунки, сбежал, пока не заперли ворота, и вынес заразу «на хвосте» – потому и кутался в плащ, чесался, тёр покрасневший нос и слезящиеся глаза.
– Сам-то, шкет, не боишься? – спросил Тайл ещё на пороге, не думая пускать гостей. Заброшка выглядела не слишком гостеприимно; её комнаты занимали другие Сыны, из-за перегородок доносились кашель и стоны.
– Нисколько, – повторил он привычный ответ.
– Бессмертный, а? – Железные зубы клацнули; улыбка Тайла состояла из болячек: одни подсохли, другие кровили.
– У меня… вроде иммунность.
– Чё?
– Невосприимчивость к болезни, – пояснил Скат.
– Так бывает? Или ты мне гасишь опять? С утра звенит в башке, зараза, – он хлопнул себя по уху и потряс головой. Наполнил стакан мутно-белой жидкостью, выпил залпом, не морщась. Скат решил не уточнять, каким «лекарством» лечился удильщик.
– Не знаю. Видать, бывает.
Тайл остановил на нём воспалённый, полубезумный взгляд.
– Тогда живи за нас, шкет! Долго и… мать твою, хоть как-то.
– Когда у тебя началось?
– Третьего дня. Хотя, может, и раньше… я на похмелье грешил. Как очухался, смотрю – везде гиены. Дома заколачивают. Ну и дал дёру. Пожитков немного было, да всё там осталось, всё там. – Он махнул рукой, показывая, как ему казалось, в сторону Латунки.
– Мне жаль.
– Себя жалей, шкет. Нынче все с цепи сорвались, а я Слово дал, будь оно неладно…
– И что, без вариантов?
– Бездна их знает! В Холодном доме заперлись умники – или везунчики, как посмотреть. Здоровые, то бишь. А мы тут…
– Связь держите?
– Записками под дверь, – он горько усмехнулся.
– Можешь передать кое-что важное? Слово сдержишь.
– Я-то сдержу, а вас, парни, на борт не примут. Не станут из кожи лезть, если…
– Что?
Тайл наморщил лоб, пытаясь сообразить. Снова ударил себя по уху. Выпил, кряхтя, второй стакан мутной жижи.
– Забей болт. Не станут и всё.
– Я о другом хотел попросить. Кто-то из ваших остался во Внутреннем? Могут поискать человека?
– Девицу твою? Тоже вряд ли. Там мрак не светлее нашего: народ жгут на площади, гиены лютуют, да их тоже… того. Вода, говорят, кончилась, все колодцы отравлены. Если она ещё не скопытилась…
Преодолев жалость и отвращение, Скат ударил удильщика в челюсть. Несильно. Вместо слов, которые мог бы сказать, да не стал.
– Вот щучий сын, – бросил удильщик без обиды. Ощупал языком зубы и сплюнул на пол кровавую слюну. – На тебе, пиши сам.
Он достал из ящика стола несколько листов бумаги – пожелтевшей, подмоченной чем-то с краю. Скату было всё равно. Он описал коротко и ясно приметы Умбры: волосы, рост, старое платье, в котором была в тот день… В горле встал тугой ком, и он, сложив листок вчетверо, протянул его Тайлу.
– Сегодня. До заката.
Тот хрипло расхохотался. Так смеются висельники на эшафоте.
– Как посыльный явится, шкет. Я тут «узник