– Иди в жопа, иди в жопа…
Знание языков для торговца – первое дело!
Началась коллективная примерка. Дрищ дал хорошую скидку, и они ударили по рукам. Когда очередь расплачиваться дошла до Замогильного, он засунул руку в карман и замер. Кровь отлила от его лица, и он впал в ступор.
Трешер попытался исправить ситуацию:
– А ты в других карманах посмотрел?
Все было бесполезно, карманы пусты, полгода жизни коту под хвост, будущего нет.
Вечером на судно возвращались довольные, навьюченные всяким добром моряки. И лишь один с пустыми руками еле плелся по причалу, глядя себе под ноги с обреченностью пленного немца, шедшего по улицам Москвы в далеком 1944-м. Всем своим видом он вызывал жалость и источал готовность к суициду.
Трешер, как и положено, о происшествии доложил. Зам, отчетливо представляющий себе психоэмоциональный портрет Замогильного, решил посоветоваться с командиром. Мало ли чего.
Жизнь у Замогильного, нужно заметить, была не сахар, да и фамилия, несомненно, влияла на судьбу. Родился он в многодетной семье и был шестым, но не последним ребенком. Измученная мать без конца орала, любивший выпить отец мог приложить ремнем. До семи лет он был уверен, что его зовут Говнюк, и отправку в интернат воспринял как избавление.
Окончив учебу в интернате и не накопив знаний, но зато получив богатый жизненный опыт, он поступил в шмоньку – школу морского обучения № 42 в городе Кронштадте. Выучившись на матроса, он получил распределение на гидрографические суда Черноморского флота.
Ушлая севастопольская разведенка пригрела бесхозного недотепу и, поимев его в прямом и переносном смысле, родила ему двойню. Со стороны это смотрелось как образцовая ячейка советского общества, но на деле Замогильный страдал, жена напоминала ему сразу и мать, и отца.
От такого можно было ожидать чего угодно.
По судовой трансляции прозвучала команда: «Группе старшего лейтенанта Трелецкого прибыть в каюту командира!»
Трешер заглянул в каюту.
– Разрешите, товарищ командир?
– Заходите.
Первым зашел Трешер, следом за ним, подпираемый могучей грудью Кузьминичны, – Замогильный, ну и Кузьминична с Додиком. Последний, почуяв недоброе, крутил башкой, пытаясь выскользнуть из ошейника.
– Ну что, голуби, повествуйте.
Кузьминична, тяжело вздохнув, уставилась под ноги, Додик тоже делал вид, что он здесь случайно, Трелецкий выразительно глянул на Замогильного – мол, тебя, балбеса, обнесли, ты и ответствуй.
Замогильный начал издалека, дрожащим голосом он рассказал, как важен был для него этот заход, что планировал купить для семьи и как на случившееся отреагирует его жена.
– Так что, братцы, нельзя мне теперь домой. Живым точно нельзя!
Последняя фраза вызывала доверие и настораживала. Личная трагедия становилась общей головной болью и требовала разрешения.
Командир собрал совет, в его каюте коллективно морщили репу старпом, зам и стармех. Слово взял зам:
– Конечно, Замогильный еще тот фрукт, но нужно что-то делать, еще, не дай бог, шкертанется малахольный с горя. А кому это понравится, я вас спрашиваю?
Командир ехидно спародировал замовское оканье:
– Да никому! Ну ты, Антоныч, даешь, уж четверть века живешь в Севастополе, а все окаешь, как чаехлеб горьковский.
Стармех зрил в корень:
– Денег ему надо собрать. Правда, как это сделать? Все уже потратились подчистую.
Старпом неуверенно предложил:
– Может, через шипшандлера попробовать? Хотя это злостное нарушение финансовой дисциплины, и если об этом узнают, подвесят нас всех за цугундер, к бабке не ходи.
Решительно вмешался зам:
– Вы это, вы не путайте коровяк и краковяк. Это не нарушение, а флотская взаимовыручка. Можно сказать – морской закон! Я, кстати, тоже могу кое-что из культмассовых подбросить. Уж как-нибудь спишем. Главное, чтоб об этом, кроме нас, никто не знал.
Выслушав всех, командир подвел итог:
– А, сто бед – один ответ! На том и порешим.
С шипшандлером вопрос решили просто, тот сам был рад угодить, а вот с культмассовыми было сложнее. Зам списал деньги на культпоход в кинотеатр, а для отчета нужны были билеты.
В ближайшей лавке, где продавали женское белье, выпросили пачку ярлычков – самоклеющихся бумажек, на которых арабской вязью было написано название товара и цифрой указан размер. Размеры выдали за стоимость билетов. Вся надежда была на то, что в политотделе спецчастей на арабском не читают и не догадываются, что в Ходейде ни одного кинотеатра нет.
Замогильный отоварился по полной, понял, что жизнь хороша, и про суицид больше не вспоминал. Весь вечер прошел в демонстрации покупок.
Утром следующего дня судно вышло из порта и полным ходом двинулось домой, в Севастополь.
Endspiel
В отличие от шахмат, в жизни игра продолжается и после того, как закончилась партия.
Последний день похода самый долгожданный, самый длинный, самый суетливый, самый торжественный. И нет уже преград, и ничто не может тебя остановить, как ничто не может остановить человека, бегущего домой с бурлящим животом и сжатыми ягодицами.
Преград нет, но есть значимые этапы окончания похода – Херсонесский маяк, боновые ворота, доклад и встреча с родными. Их не обойти, не проскочить, и их прохождение неосознанно отмечается в мозгу, приближая развязку.
Все встают ни свет ни заря, задолго до подъема. Тщательно приводят себя в порядок и наводят окончательный лоск на форму.
Завтрак прошел скомканно, никто не засиживался, бесед не заводил и на еду не налегал. Буфетчица, гремя посудой, второпях убирала со столов, тоже спешила, ей еще нужно было успеть причипуриться.
Командир поднялся на мостик. Ботинки – зеркало, о брюки можно порезаться, на белоснежном чехле фуражки матово горит золотого шитья краб. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, кто здесь советская власть, кому здесь дано право казнить и миловать.
Должность командира Лукичев почитал святой, и была б его воля, перед назначением заставлял бы принимать целибат.
В проеме правой двери показалась голова штурмана.
– Товарищ командир, по правому борту открылся Хер-маяк!
Лукичев взял бинокль, слегка пошарил им по горизонту и замер, разглядывая высокую белую башню на оконечности мыса Херсонес. Построенный в 1816 году Херсонесский маяк был Мафусаилом черноморских маяков и без малого двести лет служил черноморцам предвестником встречи с домом. Отдавая должное этому образцу фаллического монументализма, моряки-черноморцы уважительно называли его не иначе как Хер-маяк.
– Штурман, сколько идти до боновых ворот?
– Час двадцать. На внешнем рейде будем на тридцать минут раньше планового времени.
– Я вам дам раньше! Старпом, сбавь ход до пяти узлов. Приходить нужно вовремя!
Командир был прав, и была в этом сермяга флотской службы. Эдакий, можно сказать, флотский шик – запросить добро на вход в базу