Оставалось всего-то ничего – дописать дипломную работу, сдать государственные экзамены и защитить диплом. И все, прощай Система, ты молодой лейтенант, и все дороги перед тобой открыты. Знай себе служи честно, командиров слушай и товарищей не подводи, глядишь, и до адмиральских звезд дослужишься.
Володя Волохов с вещмешком на плече шел по Двенадцатой линии Васильевского острова к проходной училища. До чего же хорош Ленинград весной – не холодно, не жарко, зелени много, а главное, тополиный пух еще не летит.
Около проходной к нему подошла женщина.
– Здравствуй, Володя.
Внутри у Волохова что-то екнуло, организм подавал сигнал тревоги, пока еще слабо различимый, но уже настойчивый: женщина была матерью его подружки. Забилось очишко, заколотилось.
– День добрый, а чего вы здесь?
– Да вот зашла повидаться, что-то ты давно у нас не был.
– Так я только со стажировки вернулся, прям с поезда.
– Ну, приехал, и хорошо, приходи завтра, я гуся приготовлю.
* * *
Поступил Володя в училище со второй попытки, уж очень хотелось ему именно во Фрунзе и именно на штурманский факультет. Приехал он из Краснодара, прихватив с собой страстное желание стать офицером флота и «гэкающе-шокающий» акцент. Парнем он был видным, про таких говорят – высокий голубоглазый блондин, правда, блондин с натяжкой, волосы у него были русые.
Любил Волохов рассказывать, что родился в Германии, в городе Магдебурге, где его отец стоял на страже завоеваний социализма в составе Группы советских войск в Германии. Кроме того, помимо всем известных «Гитлер капут» и «нихт шисн» он знал загадочные немецкие слова «гаштет», «мэтхен» и «бир» и за все вкупе получил прозвище Штирлиц.
Волохов не обижался и на Штирлица отзывался с энтузиазмом.
Жил Штирлиц как все – учился, стоял в нарядах, в увольнения ходил, по девкам бегал. Бытие курсантское было ясным и понятным, с четким представлением, что такое хорошо и что такое плохо. Граница между добром и злом была четкая, без всяких двусмысленностей. При всем при этом пытаться отлынивать от службы считалось промыслом праведным. Тут уж у кого на что талантов и фантазии хватало. Кто-то красиво рисовал и занимался оформлением наглядной агитации, кто-то лицедействовал в Народном театре музыкальной комедии, кто-то умудрялся регулярно получать медицинские справки, а кто-то отстаивал честь училища в спортроте. Штирлиц отлынивал с особым цинизмом, он записался в оркестр народных инструментов, успев занять последнюю вакансию баяниста.
Вообще-то он играл на гитаре, как правило, в курилке, особо популярными в его исполнении были песни «Шерри-бренди напиток популярный» и «…я за пивом, лимонадом…», исполняемая на мотив «Шизгары».
В оркестре было двадцать шесть человек, и на фоне гвалта, воспроизводимого многочисленными трещотками, балалайками, гармошками, ложками и свирелями, он мог запросто запустить петуха, и никто этого не замечал.
Когда Волохов оканчивал третий курс, в жизни оркестра произошли перемены. К ним прислали нового дирижера, вернее, дирижершу – молоденькую девушку, которая оканчивала Ленинградский институт культуры им. Н.К. Крупской и была направлена в училище на практику.
Увидев перед собой скорее табун жеребцов, чем оркестр, девушка растерялась и густо покраснела. Горло перехватил спазм, она не могла вдохнуть, тестостерона в воздухе было больше, чем кислорода.
Все терпеливо ждали, когда она придет в себя, лишнего никто себе не позволял. Целомудренное, черт возьми, было время – для девушки считалось неприличным ходить в короткой юбке и курить, юношам было зазорно иметь наколки и играть на скрипке, и тем и другим вместе взятым было стыдно носить обувь тридцать девятого размера.
Придя наконец в себя, она представилась:
– Здравствуйте, меня зовут Тамара, я ваш новый дирижер.
Оркестранты, источая слюну, сосредоточенно рассматривали девушку. В оркестре все как и у денег – решек много, а орел один. Штирлиц, выгодно выделяясь на фоне ложечников и балалаечников, сидел в первом ряду посередине и медитировал вместе с остальными. Неконтролируемая эрекция вздыбила чресла, баян приподнялся, ослабив плечевой ремень.
Дирижерша хоть и в прострации была, а молодца-баяниста заприметила.
После третьей репетиции Штирлиц проводил ее до проходной и напросился на свидание. Скромно потупившись, она негромко, но твердо сказала «да».
В субботу утром, выйдя в город и купив у метро «Василеостровская» букет красных гвоздик, Штирлиц двинулся в сторону Шуркиного садика на встречу с будущим работником культуры.
Вот уже лишних минут двадцать, озираясь, он топтался у фонтана в ожидании Тамары. Место для встречи было выбрано не лучшее, Шуркин садик славился тем, что был ореолом обитания девушек легкого поведения, и курсанты частенько пользовались их услугами. Штирлиц исключением не был, и уж совсем не хотелось ему повстречать сейчас какую-нибудь сомнительную знакомую. Наконец появилась Тамара, скромная, возвышенная, с букетиком желтых листьев. Даже берет ее не портил. Штирлицу казалось, что она из другого мира, поежившись и одернув бушлат, выставив вперед букет, он шагнул навстречу. Цветы Тамара приняла и томно проворковала:
– Спасибо, какая красота. Володя, наверное, ты в душе флорист?
Штирлиц смущенно потупился.
– Нет, что ты, скорее я дефлоратор.
Он наблюдал за произведенным эффектом, ничего, пусть знает, нам тоже заковыристые слова знакомы.
Это подкупающее своей простотой и искренностью заявление сильно сократило период предварительных ухаживаний.
У правильного курсанта к третьему курсу здорово развивалось обоняние, нюх становился как у хорошего уличного кобеля. Он мог быстро и безошибочно определить, где чего пожрать и где кого вдуть. Растопырив ноздри, Штирлиц вдыхал ароматы девушки, под плотной завесой невинности она пахла грехом.
В этот же вечер они стали близки.
Отношения стремительно развивались, половая жизнь Штирлица принимала очертания оседлости. Вместе им было хорошо, но хорошо по-разному, потому что цели у них были несовместимые. Известно, девочки взрослеют раньше парней, Тамара мечтала о фате, свадьбе, детях, уверенная в том, что женское счастье заключается в семейном очаге. Понятное дело, девятнадцатилетний оболтус ни о чем подобном и не думал, не то чтобы мечтал. Тонкая девичья душа и ее сложный внутренний мир не интересовали его вовсе. Ни в любви, ни в верности он ей не клялся, и удерживала его исключительно страсть, его увлекал процесс. Штирлиц рассматривал Тамару исключительно как надежного, безотказного полового партнера.
Понимая, что со стороны юноши серьезных намерений нет и не предвидится, мать решила лично озаботиться будущим дочери.
– Дура ты, Томка, смотри, останешься у разбитого корыта. Закончит он свое училище, и поминай как звали.
– А что тут сделаешь? Он сразу сказал, что жениться не будет.
– Сказал, сказал, ну и что, что сказал. Привязать его надо!
– Это как,