Они тут же заставили меня рассказать о битве «Фиандры» с «Термидором» и «Таурусом».
Во время этого допроса я понял, что они приняли меня за морского офицера, временно оставшегося без работы и зарабатывающего на хлеб на торговом флоте. Совсем как они сами, по сути. Было бы жаль разочаровывать их правдой, да и я подумал, что в качестве офицера со мной будут обращаться лучше. Так что я позволил этому недоразумению сойти за факт, и поделом мне за все те беды, в которые это меня позже ввергло.
Разговаривая с ними, я с любопытством наблюдал, как сквозь напускное проглядывает их истинное отношение к британцам. Несмотря на то что они проглотили всю французскую политическую гниль и не простили нам того, что заставили их сражаться за свою свободу, они питали огромное уважение к Королевскому флоту и завидовали его огромным размерам и безграничным возможностям для карьерного роста. Более того, они, очевидно, считали Королевский флот эталоном, по которому судят других. Короче говоря, они брали с него пример. Разумеется, ничего из этого они не говорили. Не прямым текстом, и они бы плюнули мне в лицо, если бы я им на это указал, но именно эти чувства таились под самой поверхностью.
И вот, как раз когда я думал, что американцы — те же англичане, только с чудным акцентом, Купер сделал то, чего ни один английский морской офицер не сделал бы и за тысячу лет.
Он вывел меня на палубу, построил своих людей на шкафуте и потребовал, чтобы я снова рассказал всю историю о Пассаж д'Арон, на потеху простым матросам! Не спрашивайте меня, как он поддерживал дисциплину, потакая людям подобным образом. Удивительно, что он не спрашивал их мнения перед тем, как отдать приказ. Но таковы американцы.
Он представил меня как «лейтенанта Джейкоба Флетчера, бывшего артиллерийского офицера тридцатидвухпушечного фрегата Его Британского Величества „Фиандра“». Я пропустил это мимо ушей, окончательно приняв ложь, которая принесла мне столько страданий.
Однако на следующий день на меня обрушились страдания более насущного толка. Моя рана загноилась, как это иногда бывает с ранами. Щека распухла, как красная дыня, я чувствовал слабость и недомогание и не мог выбраться из гамака.
Купер и его люди подняли из-за меня большой шум, и родная мать (если бы она у меня когда-нибудь была) не обходилась бы со мной лучше. Но я впал в бред и пробыл в нем некоторое время. Полагаю, я, должно быть, был действительно опасно болен, но ничего из этого не помню.
Я пришел в себя, слабый и больной, с изящным шрамом, во вторую неделю марта, когда «Джон Старк» возвращался в Бостон после чертовски удачного похода (с их точки зрения, если не с нашей). Других призов Купер не взял, но один «Беднал Грин» с лихвой оправдывал плавание, и его вкладчики будут в восторге.
Пятнадцатого марта 1794 года мы салютовали форту пятнадцатью залпами, входя в старую гавань Бостона, и пришвартовались у Лонг-Уорф. Десятки рыбацких лодок следовали за нами, и весь город вышел встречать «Джона Старка» с флагами и музыкой. Для Купера и его людей это было великолепно, но не для меня. Меня доставили на берег, в здание суда и тюрьму на Куин-стрит, чтобы передать военным властям. Вот что я получил за то, что выдавал себя за морского офицера.
Британцев помельче янки отпускали как безвредных, и я узнал, что вся команда «Беднал Грин» тут же нанялась на американские суда. Их нельзя винить. У них не было ни денег, ни пристанища, и, как я уже говорил, это были не лягушатники.
Зная, куда я направляюсь, Купер снабдил меня одеждой и прочими необходимыми вещами, а также деньгами. А его люди трижды прокричали мне «ура», когда спускали меня за борт в боцманской беседке, ибо я был еще слишком слаб, чтобы перелезть через борт самому.
И вот я застрял в тесной каморке с зарешеченными окнами и складной койкой. На самом деле это была лучшая камера в тюрьме, ведь я был их главным экспонатом. Настоящий британский офицер. Первый, которого они поймали. Для тюрьмы место было неплохое, но для меня это было жалкое время. Я был так слаб, что большую часть дня проводил в постели, что давало мне бесконечные часы для мрачных раздумий и беспокойные ночи, когда я не мог уснуть, потому что никогда по-настоящему не уставал. К тому же, как бы я ни был молод, мое прошлое начало меня догонять.
Меня мучила совесть за людей, погибших потому, что я хотел драться за свои деньги. Большая часть этого была чепухой, о которой мне не стоило бы и беспокоиться, но не все, да и к тому же я был один, взаперти и все еще болен. И вот я снова и снова прокручивал все это в голове: бразильского индейца Матти, который больше никогда не увидит джунглей; Хораса с его изжеванной шляпой; и Уэллса с оторванной ногой. Никто из них не хотел драться, это была лишь моя жадность. Хуже того, я начал переживать за своих товарищей с «Фиандры». Особенно по ночам, когда на меня находило черное отчаяние.
Я скучал по Сэмми Боуну, который был мне отцом вместо настоящего, которого я никогда не знал: по сэру Генри Койнвуду, гончарному миллионеру, с его мешками золота, теми самыми мешками, от которых я отказался. Я даже думал о служанке, Мэри Флетчер, которая умерла, рожая меня.
Но хуже всего было то, что это заставило меня думать о Кейт Бут (девушке, что была у меня на борту «Фиандры»), и я не мог выкинуть ее из головы. И вот я терзался и мечтал о ней: крошечной, хрупкой, такой милой и прелестной, пусть даже она и была портсмутской потаскушкой. Я гадал, заботилась ли она когда-нибудь обо мне, или я был ей нужен лишь как защитник.
Это счастливое состояние продолжалось неделю, пока однажды днем, без всякого предупреждения, в мою комнату не ввалился Купер в сопровождении коменданта тюрьмы и с документом для меня. Это был обрывок газеты янки, недельной давности. Купер болтал, улыбался и извинялся, что не пришел раньше, ссылаясь на занятость, и был как нельзя более дружелюбен. Но я читал то, что он