Наконец «Фиандра» начала отставать. Вернее, «Декларейшн» вырвался вперед до такой степени, что орудия ни одного из кораблей уже не могли вести огонь. Когда пушки умолкли, густой туман дыма немного рассеялся, и показалась «Фиандра» с фок-мачтой за бортом, и ее люди роились на обломках, расчищая завалы.
Это должно было стать сигналом для очередного крика «ура» со стороны янки, но его не последовало, и я увидел, что люди «Декларейшн» измотаны. На орудийной палубе было тридцать или больше убитых, а что до живых, то огромное усилие, которое они приложили, истощило их, и на данный момент они больше ничего не могли дать. Они встретили врага лицом к лицу и не сдались, но они были в той отчаянной стадии, когда еще один натиск противника сломил бы их.
Купер делал все возможное. Он ходил по кораблю, призывая их развернуть «Декларейшн», чтобы снова атаковать врага, но люди смертельно устали, и его парусная команда двигалась, как старики, неуклюже и медленно. И вскоре матросы «Фиандры» обрубили разбитую мачту, и она снова была на ходу. Ее сильно потрепало. Ее верховые матросы все еще вязали и сращивали снасти, пока она шла, чтобы исправить повреждения в рангоуте. А на миделе четыре или пять орудий ее батареи левого борта были разворочены во все стороны. Но она шла, чтобы возобновить бой, и над водой разнеслись британские крики «ура».
При этом янки стиснули зубы и гордо подняли головы. Я видел это, и это было зрелище. Они родственный британцам народ, как я уже говорил, и они нашли в себе волю сражаться дальше, как и люди «Фиандры».
Если бы бой между этими двумя кораблями возобновился, я искренне верю, они бы потопили друг друга. Ибо ни один не сдался бы. Но мы были спасены от этой крайности криком с топа мачты.
— Вражеский парус на виду!
Я увидел, как Купер сунул голову в пушечный порт, чтобы посмотреть, что приближается, и выпрямился с лицом, искаженным отчаянием.
Он прошел в нескольких футах от меня на пути к своим шканцам, и взгляд, которым он меня одарил, заставил бы завянуть цветы и погубить невинность. Он не сказал ни слова, но по его виду я понял, что этот салага винит в случившемся меня. Меня! Я прошу тех, кто знает лучший пример вопиющей неблагодарности, прислать мне письмо с ближайшей почтой, ибо я хотел бы о нем услышать! Возможно, он думал, что я недостаточно усердно работал над его орудиями. Возможно, он думал, что я лично несу ответственность за то, что «Фиандра» была таким первоклассным кораблем — мы прошли достаточно близко, чтобы прочитать название, написанное на ее гакаборте, так что, надо полагать, он знал, с каким кораблем только что сражался, — и, возможно, он думал, что я лично наколдовал еще два британских фрегата, которые приближались с юго-востока, потому что именно их он только что увидел через пушечный порт.
На самом деле, ему следовало бы радоваться, этому маленькому жабою. Это давало ему почетный выход. Он не мог сражаться с тремя врагами и потому мог отступить с честью, вместо того чтобы вести всех на верную смерть против «Фиандры».
Все, что ему нужно было сделать, — это поставить нижние паруса, уйти под всеми парусами и затем вернуться домой в Бостон и рассказать им, как он сражался с «Фиандрой» до полной остановки и был на грани абордажа, когда на горизонте показались ее товарищи.
«Да, джентльмены, — мог бы он сказать, — я говорю о той самой „Фиандре“, которая снискала такую славу в своей бессмертной битве против французов, но которая, столкнувшись с американской доблестью… и т.д., и т.п.».
А что же я? Я завис в неопределенности. Меня разрывало надвое, я был парализован раздвоенной верностью. Я хотел свои пять тысяч долларов и Люсинду, и превыше всего — жизнь бостонского торгового принца.
Но против этого стояла ужасная необходимость стрелять в корабль, на борту которого были Сэмми Боун и мои старые сослуживцы.
Некоторое время я просто стоял и смотрел, как «Декларейшн» набирает ход, идя в крутой бейдевинд с бушпритом, нацеленным на запад, к американскому побережью, а «Фиандра» изо всех сил пытается ее преследовать. Но даже с пробитыми выстрелами парусами и такелажем у «Декларейшн» было три целых мачты и далеко не такие повреждения в рангоуте, как у «Фиандры». И вот янки начал отрываться, в то время как два свежих, приближающихся фрегата были не более чем брамселями и роялами на горизонте.
Орудийная палуба «Декларейшн» была в ужасном состоянии. Невозможно было ступить и шагу, не наступив на какой-нибудь обломок разбитого снаряжения. С исчезновением перспективы боя люди погрузились в изнеможение и выполняли свои обязанности, как живые мертвецы. И тут, оглядевшись, я увидел нечто, что заставило меня задуматься. В одно мгновение несколько вещей, которые вихрем носились в моей голове, вдруг встали на свои места, щелк-щелк, как шестеренки в часах. И все они заработали в едином порыве.
Я увидел, как переборка, ведущая в кормовые каюты на задней оконечности орудийной палубы, разнесена в щепы выстрелом «Фиандры», а от бедолаги-морпеха, который стоял там, охраняя священные врата капитанского логова, остались лишь куски, разбросанные в разных местах. Если не считать его мушкета, самой большой частью, что от него осталась, была его шляпа.
В тот миг я узрел возможность и осознал несколько вещей. Меня тошнило от Купера и его проклятого корабля, а Купера тошнило от меня. Следовательно, учитывая престиж клана Куперов, шансы на то, что меня радушно встретят в Бостоне и позволят насладиться моими деньгами, были примерно такими же, как у того морпеха-часового стать полковником.
С другой стороны, я вспомнил, что дома, в Англии, я был наследником состояния, в тысячу раз превышающего эти жалкие пять тысяч янки-долларов (по самым скромным подсчетам), и от этого состояния я по-дурацки имел наглость отказаться. Итак, в итоге, какого, во имя всего святого, черта я вообще делал в стране янки? На деньги, которые были моими в Англии, я мог