Так же из тела мужа Каннан, лежавшего в постели, продолжала выходить кровь, сгустками вылетать с кашлем. Каждый раз, когда он узнавал о массовой гибели людей, о том, как молодые люди в горах борются до последнего человека, до последней капли крови, слезы лились из его глаз от желания умереть на поле боя, а не напрасно проливать кровь лежа в комнате. По жилам его едва текла кровь, когда в дом ворвались два мужчины в черном. Муж Каннан сказал им подождать снаружи, пока он переоденется, а сам перерезал вену на запястье заранее приготовленной бритвой – и вылилась последняя кровь.
После того, как мужчины ушли, свирепо прорычав, как звери, которые упустили добычу, Каннан со свекровью привели в порядок труп мужа. От испуга Каннан не могла плакать. Она завернула в свою хлопчатую юбку иссохшее тело, точно сухую ветку, отнесла его на ближайшее поле и захоронила там на время. Она не могла громко плакать и лишь глотала горькие слезы.
Однако посланники из ада пришли вновь. Утром, когда сыпался колючий снег, со скрипом кирзовых сапог вдруг резко отворилась дверь. Холодный ветер тут же влетел в комнату. Указали на Каннан и сказали ей выйти. Прижимая к себе маленького сына, та затряслась. Свекровь заслонила их и в исступлении замахала руками: «Моя невестка ничего плохого не делала! Вы ошиблись, не к тому человеку пришли. Если она и виновата, то только в том, что вышла замуж не за того… Господи, да ведь он умер уже, так в чем вы ее обвиняете? Если уж хотите увести ее, то уводите меня! Мое преступление страшнее, ведь я родила такого ребенка! Возьмите меня, умоляю».
Но в списке душ царства мертвых уже числилась Каннан. Невозможно было представить, что до сих пор имели силу записи, сделанные японскими полицейскими. Лет семь-восемь назад Каннан встала против служащих артели и за это ее арестовали на двадцать дней. Протокол об этом сохранился, и женщину вместе с ее мужем отнесли к «неблагонадежным». В этом заключалось ее преступление. Клейменный «неблагонадежным» при японцах по-прежнему оставался им же после освобождения страны. Одному дьяволу известно, как такое могло произойти. Каннан била себя в грудь и рыдала, не понимая, почему за сопротивление японцам она получает наказание, а не похвалу. Но полицейские и бровью не повели, лишь холодно усмехнулись: «Когда появилась граница, ты случайно оказалась на Севере и оставалась там около двадцати дней. Если бы ты не перешла на сторону плохой идеологии, ты бы не задерживалась там надолго». Каннан вспомнила слова корейского переводчика на границе. Ей больше нечего было сказать. Какой смысл на коленях просить о пощаде в мире, вывернутом наизнанку? Каннан в последний раз крепко обняла дрожащего от страха сына. Ее дорогой единственный ребенок, которого она, покидая, оставляет в этом мире… На глазах женщины выступили горячие слезы. «Твоя мать больше не может жить в этом мире, поэтому она уходит в другой мир. Малыш, обязательно вырасти здоровым и взгляни на новый мир», – сказала Каннан, передала дитя свекрови и спокойно встала.
В тот день ближе к вечеру на песчаном морском берегу, покрытом снегом, разом от ружейных выстрелов пали восемь жителей деревни Умукке, включая Каннан.
Жаждущие души
Я старый шаман, месяц назад я отпраздновал шестидесятилетие. Подготовкой к празднеству занимались молодые шаманы, которые учились у меня, но неожиданно принял участие и профессор Мун, объяснив это тем, что он мой ученик вне всяких сомнений, и поднимал настроение всем присутствующим. Профессор Мун изучил истории, о которых я повествую во время обрядов, и выпустил несколько статей о них. «Этот господин не просто умен. Думаю, он знает столько историй, что их хватило бы для издания трех книг», – сильно возвысил он меня, а я, по своему обыкновению, отшутился: «Этот человек более трех лет ходит за мной по пятам, а все еще не стал шаманом. Видимо, он очень глупый». Все дружно расхохотались. Приятный был день.
Как бы то ни было, я стал шестидесятилетним стариком, молодость которого прошла. Наступил возраст, когда прошедшие дни теперь далеко позади, а грядущих дней остается немного. На счетах моей жизни большая часть костяшек сдвинута влево, а справа их почти не осталось. Сорок лет прошло с тех пор, как я встал на путь шамана, за что меня обзывали ничтожеством. Тогда мне было девятнадцать лет, а нынче кровь остыла, розовые щеки потемнели и впали, жесткие, как шерсть свиньи, волосы редеют и секутся, точно солома, сгнившая под дождем и ветром. Нет у меня больше той энергии, что позволяла мне без запинки рассказывать длинные истории три дня и три ночи. Раньше глаза искрились, ноги не касались пола, так взмывал я, кружась в танце, а теперь так двигаться не могу. Из-за того, что в молодости меня арестовали и сильно избили, чувствую теперь страшную боль в пояснице, когда встаю.
Но не только ухудшение моей памяти служит причиной тому, что порой я пропускаю некоторые части трехдневных историй, каждая деталь которых хранилась в моем сознании. В эпоху прогресса почти не осталось людей, которые просят о проведении настолько долгих обрядов. Такой человек, как я, зарабатывающий на жизнь презренным трудом, вынужден подчиниться течению времени, но печально все-таки, что исчезает даже обряд поклонения духам-покровителям деревни, что уж говорить о других ритуалах. Это значит, что деревенская община рушится. В небе над островом каждые десять минут с шумом пролетают самолеты, похожие на ядерные ракеты, а по асфальтовым дорогам острова один за другим разъезжают роскошные автомобили с туристами. Где же тихий уголок, в котором могли бы расположиться духи? Прижившиеся корни безжалостно вырываются – то же происходит и с местными духами, и с местными людьми… Духи обитали в безмолвной тени далеко от деревень, считая нечистыми даже лай собаки и кукареканье петуха, и где же теперь они витают?
Местные жители подобны веернику в поле, чья непоколебимая воля к жизни делала его листья острыми лезвиями, рассекающими порывы северо-западного ветра, но который был вырван с корнями ковшом экскаватора, прокладывающего путь туристам – так земли острова постепенно поглощаются прожорливыми богачами с материка. Жестокость, сравнимая с разделыванием туши вола, которому отрезали четыре ноги и двенадцать костей, прежде забив его топором. И вновь остров, по которому скитаются бесчисленные неупокоенные души жертв восстания, стал местом бойни.