Выжившие в восстании теперь, спустя время, постепенно покидают наш мир. Это старики, которых в ненастную погоду тянет прилечь из-за того, что в молодости их избили прикладами; это люди, которые сильно пугаются при залпах салюта на Олимпиаде или другом мероприятии, воспринимая их как оружейные выстрелы. Когда все они отправятся в другой мир и останутся лишь их потомки, которым не довелось пережить ужас восстания, страдания той поры все равно не забудутся. Ни за что, ни в коем случае. Души погибших несправедливой смертью никогда не уйдут от нас, никогда не сомкнут глаз и лишь продолжат обитать меж небом и землей. Поскольку наши предки, борцы восстания, несут в своих душах глубочайшую обиду, своей гигантской единой мощью они стали сильнейшими хранителями нашей страны. На заботу они отвечают защитой, а на холодность – раздором. Будучи потомками, мы должны твердо хранить это в своей памяти.
В гавани Мосыльпхо находится кладбище «ста предков с одним потомком». Бетонная яма, которую японцы использовали как склад боеприпасов, была полностью заполнена несколькими сотнями трупов, и лишь спустя семь лет их родственники, с трудом выбив разрешение на перезахоронение, поехали туда и обнаружили там такое месиво из разложившихся до костей трупов, что никак нельзя было разобрать, где чьи останки. Споры о принадлежности костей были напрасными, и в итоге все сошлись во мнении, что они вместе могут быть одним потомком для всех погибших, затем люди сложили из разных костей скелеты и перезахоронили каждый из них в отдельный могильный холм – поэтому это кладбище «ста предков с одним потомком». Какое же прекрасное название! Безусловно, ухаживать за душами жертв восстания надо именно так, считая каждого предка как своего. Не ведая о том восстании, как приниматься за работу, как получать знания, как рассуждать о жизни? Ведь все это будет тщетно. Какой тогда толк от того, что презренные шаманы, как я, ходят к людям проводить обряды утешения души? Надо в один день, в один момент упокоить обиженные души, а для этого не одна деревня, а весь остров должен стать одним целым и провести большой обряд. Так все многотысячные солдаты, столь незаслуженно погибшие и теперь взводами бороздящие небо вслед за ветром и облаками, станут нашими могучими покровителями. Ах, один потомок ста предков, как это хорошо! Тончжи-дончжи-дон-дон-дон-до-кун…
Родина
Между рынком и жилым районом в бедной деревне у запруды, которая перекрывала затхлый ручей, на углу улицы в темноте стояла палатка на колесах под оранжевым тентом. В вестернах палатки на колесах останавливаются на новом месте после долгого и изнурительного странствия, но эта уже несколько лет располагалась на одном пятачке, каждую ночь освещенная желтым светом, будто светлячок, который залетел в цветок тыквы. Когда угасали все огни в округе, она четко вырисовывалась в темноте и ненадолго становилась пристанищем по пути домой для тех, кто не имел ни гроша за такой же бедной душой. Хозяйкой была дородная, удалая женщина, а главное – щедрая на большие порции под стать ее крупным рукам. Везде кимпап [11] становился все тоньше вслед за черствевшей душой их продавцов, однако у этой женщины кимпап был неизменно толстым, и в суп из ботвы она клала больше лапши, чем другие. Ее завсегдатаи любили этот густой суп на бульоне из рыбьих голов, который всегда выходил им бесплатно, даже если они брали только пиалу рисовой браги макколи. Хозяйка твердо стояла на том, что продавать надо недорого, зато много, поэтому торговец должен быть упорным и трудолюбивым. Несмотря на то, что ей было пятьдесят шесть лет, она прекрасно справлялась со своей работой. Больше всего занята она была не вечером, когда торговала, а днем. Каждое утро на рассвете ей приходилось отправляться на рынок за закусками: дешевой рыбой и рыбьими головами, которые на рынке выкидывали; для супа она подбирала с пола выброшенную ботву или листья пекинской капусты, варила их и засушивала; затем она шла к роскошному ресторану, где подавали суп из рыбы фугу, рядом с автобусной остановкой за рынком, забирала там головки бобовых ростков, которые оставались от использованных стеблей, и готовила закуски – так весь ее день проходил в труде и суете.
В основном к ней заходили жители деревни у запруды. Некоторые, как и эта женщина, после длительного проживания на чужбине наконец пускали корни, обзаведясь незамысловатым домом, пусть и незаконно построенным, но большинство были скитальцами, которые приезжали из глубинки и на время останавливались у родственников или снимали комнату. В деревне обычно не задерживались надолго, так что и у этой женщины один посетитель быстро сменял другого, а все одно: вздохи да жалобы. Их тяжелая жизнь ничуть не отличалась от ее жизни. Домом ей служила незаконно построенная двухкомнатная лачужка, в которой она кое-как жила с единственным сыном, но летом, в сезон дождей, стоило ручью хоть немного выйти из берегов, как вода затапливала дом, аж поднимая его над землей – таким ветхим он был. Кроме того, постоянно ходили слухи, что скоро незаконные сооружения снесут для перестройки района.
Как бы то ни было, этой женщине было хорошо среди людей, похожих на ее саму, а постояльцам нравилась ее легкая улыбка с мелкими лучистыми морщинками вокруг глаз, в которых чувствовалась доброта. Среди завсегдатаев этой палатки было много молодых работниц завода тканевых перчаток. Немного времени прошло с тех пор, как эти девушки простились с родными гнездами. Теперь их тяготило одиночество, и эта женщина относилась к ним с особой заботой. Она всегда с жалостью смотрела на работниц, которые забывали убрать нитки из волос и сидели на скамейке, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. Женщина накладывала им побольше лапши в горячий суп, а те приходили именно к ней за полюбившейся им большой порцией, даже если переходили на другой завод. Не раз бывало и так, что девушка влезала в долги и уезжала, не рассчитавшись, а потом возвращалась в слезах и с извинениями. Зарплата на заводах была совсем скудная, зачастую девушки не выдерживали там более трех месяцев и уходили на новое место.
Однако