И все же, если подумать, то год, в течение которого тетя Суни жила в моем доме, и для нее, и для меня, и для моей жены действительно был тяжким и напряженным. Если бы моя жена закрыла свое неприбыльное ателье, то тете и не пришлось бы приезжать, но, поскольку жена на весь день была прикована к своей работе, нужен был человек, который мог бы заниматься домашним хозяйством. Весь позапрошлый год мы три-четыре раза нанимали девушек, но вскоре они уходили, и потом даже таких стало очень трудно найти. Поэтому я написал двоюродному брату Кильсу с просьбой поспрашивать знакомых, и в конце концов приехать к нам на год, желая заодно посмотреть Сеул, вызвалась тетя Суни.
С того момента, когда тетя приехала к нам, перекинув через плечо длинную лямку сумки с оторвавшейся короткой ручкой, не прошло и десяти дней, как произошла неприятность. Был вечер, жена еще не вернулась из ателье. Тетя Суни вошла ко мне в комнату с мрачным видом.
– Ну разве можно так?
В ее глазах проступили слезы. В чем же дело? У меня появилось нехорошее предчувствие.
– Что случилось? Присядьте и расскажите мне все.
Ранее я решил говорить с тетей на родном диалекте, но сейчас невольно перешел на сеульский, отчего мне стало очень стыдно.
– Соседи клевещут на меня. Они говорят, что новая домработница в доме Сансу – бабка-обжора с Чечжудо.
Я был в замешательстве. Что за ерунда?
– Да кто такую чепуху несет?
– Ну да, на родине я привыкла класть себе с горкой рис с ячменем из-за тяжелой работы и, даже если стараюсь кушать поменьше, все равно лопаю больше, чем вы. Пущай это и правда, зачем же слухи распускать и там, и сям?
В мгновение мои глаза вспыхнули, и от негодования навернулись слезы. Кто же может так грубо называть тетю обжорой? Я не мог сдержать злость.
– Кто это сказал? Где вы это услышали?
Однако тетя лишь вытерла слезы полой юбки и ничего не ответила.
– Это сказала моя жена? Ответьте же! Услышали в магазине внизу? Вы мне только скажите, и я живо накажу этого человека!
Но тетя продолжала молчать. Ей как будто бы стало легче после того, как я выпустил свой гнев, и она все так же молча встала и ушла.
Неужели это моя жена так сказала? Хотя разве она могла повести себя так легкомысленно? Или мой сын Минги спустился в магазин, чтобы что-то купить, и ляпнул как невоспитанный… Да нет, робкий пятилетка не мог сказать такую дерзость.
Однако вряд ли ее назвали прям “бабкой-обжорой с Чечжудо”, может, кто-то просто сказал про то, что она много ест. Мои подозрения так и не рассеялись, и поздним вечером, когда жена вернулась домой, у нас сама собой началась перебранка. Впервые после свадьбы я увидел жену плачущей. Наверное, она перепугалась от того, как я разозлился и вспылил, чего раньше никогда не было. Я сердитым тоном упрекнул ее в том, что она совершенно не понимает, как обращаться с родственниками мужа, ведь ей не пришлось ухаживать за моими родителями. Неважно, жена распустила слухи или нет, главное – в тот вечер я четко дал ей понять, как она должна относиться к тете Суни.
Даже если тетя много ест, да даже если она ест анчоусы для капустного супа, которые всегда выбрасывают после варки, и говорит на непонятном диалекте – разве это все повод для издевательства? В деревне у нее есть и свой участок, на котором она выращивает все, что ей нужно, и дом, который она сдала в аренду перед отъездом. Она просто приехала ко мне помогать по хозяйству и посмотреть Сеул, как можно оскорблять ее? Поведение жены вообще было непристойным. Она не понимала диалект, на котором говорила тетя Суни, и, похоже, даже не пыталась понять. Когда она с вопросительным взглядом поворачивала ко мне голову, не разобрав очередное слово, я чувствовал, что краснею, словно она унизила меня самого. Это напоминало мне то ощущение позора и оскорбления, которое я испытал в самом начале нашей семейной жизни, когда жена получила свою справку из семейной записи и сильно удивилась, увидев в графе наследственного адреса [16] Чечжудо, а не свой родной город, хотя это было само собой разумеющимся. Ну и как тете Суни стоило вести себя перед моей женой, не понимающей ни одного ее слова? Ей оставалось лишь смиренно и беспрекословно слушаться.
С того дня я решил в корне изменить свое предвзятое отношение к родине, которую до тех пор я избегал. Тетя будто стала для меня живым воплощением родины. Я даже начал говорить на родном диалекте, который все пятнадцать лет жизни в Сеуле хранился на задворках моей памяти. В основном я говорил на диалекте с тетей, но и сына многому научил. И правильно сделал: мне было очень неприятно, что мой сын был похож на мать-белоручку и рос как житель Сеула. То ли от того, что он пошел в маму, то ли от того, что слишком много смотрел телевизор, в пять лет у него уже ухудшилось зрение, и ему приходилось носить очки. Жена хотела водить сына на занятия по фортепиано, но я был намерен учить его грубоватому диалекту Чечжудо. Но даже сын отвергал мою родину. Вся моя жизнь, крутившаяся вокруг сеульского говора, была лицемерной, мне приходилось следовать ей против своей воли. Эта жизнь была фальшивкой, а не моей настоящей жизнью.
Однако тетя Суни, по-видимому, расстроилась из-за того происшествия, поэтому больше не улыбалась, даже почти ничего не говорила. Я попросил у нее прощения, но она будто не приняла мои извинения и продолжала держать обиду внутри. В итоге между ней и женой вспыхнул конфликт.
Однажды я поздно вернулся с работы и обнаружил, что тетя и жена ссорятся. Когда