По словам жены, тетя сказала ей о том, что рис закончился и его нужно купить, а она в ответ без всякой задней мысли спросила: «Уже закончился?» Она подразумевала лишь то, что поняла тетю, а та, еще не привыкнув к интонации сеульского диалекта, неверно истолковала это как упрекающее «Как это рис уже закончился?» И тетя расплакалась: «Неужто ты подумала, что рис быстро закончился, потому что я все съела? Ты считаешь меня воровкой, которая тайком крадет и продает рис?» Я растерялся. Ситуация была нелепая, и я не знал, как вести себя. Тем не менее, при виде тети, принявшей этот пустяк так близко к сердцу, у меня самого навернулись слезы на глаза.
В тот день мы с женой старались успокоить тетю и убедить ее в том, что она все не так поняла, но без толку. После этого у нее начали появляться странные навязчивые мысли. Наверное, тетя Суни подумала, будто рис быстро закончился из-за того, что она нечаянно поджаривала его до корочки или наливала воды больше, чем нужно [17], и с тех пор чересчур сильно старалась добавлять воды как можно меньше. Крайне навязчивая убежденность в том, что она должна готовить рис именно так, сковывала ее по рукам и ногам. У меня был слабый желудок, поэтому я предпочитал густую рисовую кашу, однако тете ничего не говорил. Более того, не прошло и десяти дней, как мы купили рис, а она уже стала все время проверять, сколько его осталось, чтобы узнать, как много мы съели. Глядя на это, я чувствовал жалость и даже страх.
После этих двух происшествий жена стала так тщательно следить за языком, что иногда у нее доходило чуть ли не до нервного срыва. По-моему, отношение жены к тете сильно изменилось, тем не менее, лицо тети оставалось все таким же каменным. Было очевидно, что она избегала разговора даже со мной. Когда мы пошли гулять в парк, я сфотографировал ее три-четыре раза, а она принялась настаивать на том, чтобы заплатить за снимки. Потом мы предложили ей вместе выпить томатный сок, на что она наотрез отказала: «Негоже домработнице таким лакомиться», – и в конце таких разговоров постоянно уходила.
Однажды поздно вечером тетя накрыла для меня ужин. Она принесла столик, затем побежала на кухню и вернулась с решеткой для гриля. Я подумал, что опять что-то случилось, но тетя, показывая решетку, к которой пригорела рыбья чешуя, начала объяснять, что рыба разошлась на кусочки именно из-за этого, а вовсе не потому, что она ее ела. Я потерял дар речи. Какое мне было дело до того, что рыба развалилась? Почему тетя так критиковала саму себя, хотя никто не винил ее? Навязчивые мысли буквально мучили ее.
В конце концов я опустил руки. Мы с женой приложили много сил, чтобы развеять недопонимание, однако тетя Суни словно надела шоры и продолжала думать по-своему. Это заблуждение с ее стороны было все равно что жгучая ненависть.
За это время от дочери тети пришло два письма, и оба раза моя жена тайком прочитала эти письма. Дочь просила тетю поскорее вернуться, так как внучка совсем соскучилась по ней, из-за чего я думал, что тетя скоро уедет, и беспокоился, как бы мы не остались врагами из-за ее обиды. Вопреки моим предположениям, тетя и не думала уезжать.
Вскоре к нам с Чечжудо приехал зять тети. Он младше меня на семь лет, приехал в командировку управленцем в центр развития сельского хозяйства в Сувоне. Точнее, как он сказал, поехал в командировку вместо другого человека, чтобы забрать свою тещу, мол, нельзя же оставлять на чужбине старушку, у которой есть лишь единственная дочь, которая могла бы о ней позаботиться. К тому же ему было стыдно перед другими за то, что он не ухаживал за матерью жены. Похоже, тетя уехала в Сеул, не сообщив об этом дочери, так как опасалась, что та воспротивится этому.
Однако тетя, хотя зять и приехал за ней, вдруг заупрямилась. Она сказала, что уедет, как и планировала, только тогда, когда закончится год работы в моем доме. Учитывая то, что она не особо ладила с нами, она могла запросто покинуть наш дом, так что мы были очень благодарны ей за такое решение. Мы были рады тому, что она не отвернулась от нас даже несмотря на глубокую обиду и вовсе не из-за того, что в то время было трудно найти домработницу. Возможно, и сама тетя Суни считала, что для решения этой проблемы нужно какое-то время.
Но зять нам все разъяснил.
В ту ночь я убедил его остаться ночевать у нас и рассказал ему о тех случаях, когда тетя неправильно нас поняла. Оказалось, он знал, что так и будет, но все равно переживал о том, что не сможет забрать тещу. Он сказал мне шепотом, что у тети Суни серьезное психическое расстройство, при котором в том числе возникают слуховые галлюцинации. Еще когда она жила в деревне, она слышала какие-то голоса и жаловалась на то, что о ней плохо говорят. Теперь все стало ясно: прозвище «тетка-обжора с Чечжудо» и обида на нас тоже были связаны с ее галлюцинациями. Сидевшая рядом жена облегченно вздохнула, что было несколько невежливо с ее стороны. Зять тети сказал, что психическое расстройство вызывало у нее навязчивые мысли и подобные симптомы проявлялись уже долгое время. Эта болезнь возникла около четырех-пяти лет назад, когда тетю несправедливо обвинили в краже тридцати шести килограмм бобов сои. В тот день соседи сушили сою на циновке, разложенную на улице, и в какой-то момент все бобы пропали. Эти соседи, и так не дружившие с тетей Суни, стали подозревать ее в этом. Они начали ругаться и обвинять друг друга, затем соседка схватила тетю за руку и заявила, что они сейчас пойдут разбираться в полицейский участок. Тут тетя совсем упала духом и отступила, сказав, что не пойдет туда. Из-за этого разошлись слухи, уличавшие тетю в краже сои. Были люди, которые знали о том, что тетя избегает полиции, но это не помогло снять с нее ложные обвинения. В тысяча девятьсот сорок девятом году она получила психологическую травму после поджога деревни и впоследствии стала убегать при виде солдат или полицейских, боясь их как огня, – тогда-то ее расстройство и проявилось. Так или иначе, психическое здоровье тети пошатнулось именно