– Я вовсе не имею в виду, что члены молодежного общества поступили правильно. Они действительно должны быть осуждены. Однако же не только они плохо относились к жителям Чечжудо, в то время на полуострове не было ни единого человека, кто думал бы иначе. Даже так скажу: на полуострове презирали островитян, а тут еще и такое недопонимание… Эх!
– Ты прав, тогда люди с полуострова заполонили Чечжудо, – зацокал языком старший двоюродный дядя.
– В те времена главой полицейского участка деревни Хамдонни был местный, он говорил подчиненным не стрелять в “беглецов” без приказа, но приезжие просто наплевали на это из-за того, что их начальник с Чечжудо, и нарочно стреляли, – сказал муж тети.
Младший двоюродный дядя возразил, махнув рукой:
– Ты и правда думаешь, что полицейский Пак мог сказать такое? Он наверняка убивал невиновных и так пытался снять с себя ответственность и оправдаться.
Хёнмо поддержал дядю:
– А я слышал, что Пак был даже более жестоким, чем молодежь из общества.
– Это тоже вполне похоже на правду. Тогда среди полицейских из местных были и более безжалостные по отношению к своим, потому что боялись, что члены молодежного общества их тоже объявят коммунистами, – ответил муж тети.
– Нет, я вот слышал от отца Инсу, которого допрашивали, а затем отпустили, будто Пак тайком дал свободу нескольким “беглецам”. Действительно жестокими были именно его подчиненные с полуострова, – сказал старший двоюродный дядя.
Примерно спустя два года после массового расстрела Пак вернулся в деревню и был избит. Парень-военный, который жил в доме рядом с деревом хурмы и приехал в отпуск, стал размахивать дубинкой и орать: “Верни моего отца, верни моего старшего брата! Ты чертов мясник!” Это был Ингу, он пошел в морскую пехоту в один день с моим четвероюродным братом Хёнмо.
Тогда, с опозданием осознав свою ошибку, военный штаб объявил о помиловании всех, кто спустится в деревни, и изрядное количество прятавшихся в пещерах у подножия горы Халласан вернулись обратно, среди них был и Хёнмо. В то время началась война, и вернувшиеся молодые люди без колебаний пошли записываться в морскую пехоту, потому что так могли снять с себя подозрения в приверженности коммунизму. К тому же это позволило им покинуть родину, где они могли бы погибнуть, если бы остались. Так, Хёнмо был в третьем наборе и принимал участие в высадке десанта в порту Инчхон. Тридцать тысяч молодых людей с Чечжудо, вошедших в первый набор, за смелость прозвали “морпехами, которые ловят призраков”. Но в чем заключается их смелость? Если разобраться, то их поступки были скорее корыстными: они несколько раз висели на волоске от смерти из-за клейма “красных” и лишь хотели избавиться от него, проявляя отвагу. Кроме того, иметь место могла и сильная жажда мести северянам за все страдания. Храбрость, которую показали молодые островитяне, пав на поле боя, показывает, насколько большой ошибкой было поверхностное представление военных и полицейских о том, что все на острове были левыми.
От этой мысли я почувствовал сильную злость и обиду. Мне захотелось отругать мужа тети за то, что он заступился за молодежное общество, но я подавил это желание, и все же мои слова прозвучали грозно:
– А вот на ваш взгляд сколько из тех тридцати тысяч на самом деле были мятежниками?
– Сколько будет, если не считать невооруженных? Вооруженных было около трехсот, думаю.
Я вспылил:
– Что вы имеете в виду под невооруженными мятежниками? Как вообще невооруженных можно назвать мятежниками? Эти люди были беженцами, которые потеряли свои жилища в предгорных деревнях и были вынуждены прятаться в горных пещерах.
На мой протест муж тети удивленно посмотрел на меня.
– Тут ты прав. Я своими глазами все видел. Я был на пастбище во время операции, мы услышали плач ребенка и, когда прошли через кусты, то увидели пещеру – внутри было двадцать невооруженных мятежников.
– Беженцев, – категорично поправил я.
– Да, точно, постоянно ошибаюсь, потому что тогда всех ушедших в горы называли мятежниками. Так вот, все в пещере выглядели страшно: от голода у них остались лишь кожа да кости, тонкая одежда вся вымокла, и люди сильно дрожали – холодная зима была. От обморожения у некоторых отвалились пальцы ног на ногах. Когда мы обнаружили так называемых невооруженных мятежников в настолько ужасном виде, то даже в штабе стали думать иначе. Военные организовали центр восстановления с гуманитарной помощью и сделали заявление о помиловании. Над горой Халласан они сбрасывали с военного самолета листовки с предложением сдаться, и всего за день вниз спустилась целая толпа людей.
– Об этом-то я и толкую, почему нельзя было все это устроить раньше? Если бы так сделали в самом начале, то человеческих жертв было бы в разы меньше. Те люди ведь боялись и самих мятежников, и полицейских с военными, потому ушли в горы, а вы их посчитали мятежниками…
– Тоже так думаю. Вообще в войне с мятежниками лишь тридцать процентов от самой войны, а остальные семьдесят – политика… А тут политики не было совсем, одни лишь военные действия… Впрочем, чего еще ожидать от отряда, который на тот момент был создан меньше года назад…
Эх, досталось не только нашей деревне. Спроси у любого человека с Чечжудо, есть ли в его семье хотя бы один родственник, пусть и двоюродный, который погиб в то время – если даже не считать несколько сотен погибших военных, полицейских и “невооруженных мятежников”, всего выходит тридцать тысяч человек. В чем был смысл этой жертвы? Подойдет ли к этому случаю пословица, которая гласит, что перед большим застольем нет-нет да разобьется фарфоровая тарелка? Вовсе нет, одной тарелкой тут не обошлось. Мы ненавидим людей с полуострова, которые сами с большими потерями подавили мятеж.
Как бы то ни было, те действия военных и полицейских были большим преступлением. Несмотря на это, за тридцать лет на них ни разу не подали в суд, никто не посмел, а все потому, что местные до сих пор верили, будто власть все еще в руках тех военачальников и глав полицейских участков. Без должной подготовки предъявлять обвинение опасно, ведь в ответ могут еще и обвинить в пособничестве коммунизму. У людей не хватало смелости не только пойти в суд, но и проводить совместные поминальные обряды, поскольку страх по-прежнему довлел над ними. То, чего они хотели, – не суд и не месть, а лишь проведение совместного поминального обряда, возведение мемориала и таким образом утешение погибших душ. Неупокоенные души ни разу