Восемнадцатого числа двенадцатого лунного месяца жители деревни остались на стадионе даже после того, как военные уехали на двух грузовиках. Они забежали за постамент, где были семьи военных, и принялись обнимать друг друга, плача еще более отчаянно, чем ревели коровы, заживо сгорающие в деревне. Я тоже плакал от страха без остановки. На стадион начали опускаться сумерки. На влажной земле виднелись колеи от шин грузовиков, ее усеивали бесчисленные комусины. Отсвет от пылающей деревни окрашивал землю в багровый. Заалели окна школьных классов. Жар от зарева так давил на жителей деревни, что никто не подходил к ограде взглянуть на пожар – все лишь продолжали плакать еще отчаяннее.
Смеркалось, но зарево пожара рассеивало тьму и постепенно распространялось по всему небу. Как было бы прекрасно, если б это был закат, который на время разгорается красным светом, а затем угасает! Однако свет с наступлением темноты лишь еще больше захватывал небо. Низкие облака, бурые от огня, изгибались, как кишки, а море пламенем простиралось до самого острова Таллёдо, словно горящее поле. Кровавые тени плясали на лицах людей, собравшихся на стадионе. Из деревни постоянно доносились звуки взрывов чанов с рисом в сараях.
Старший дядя все не находил себе места из-за дедушки и, как только ему показалось, что военные отступили, помчался со стадиона, притворившись, будто убежал в отхожее место. Дедушка не мог двигаться и оставался дома, так как несколько дней назад чужой бык рогом проткнул ему бедро. Дядя вернулся обессилевший спустя много времени, от его обвисших рукавов сильно пахло дымом. Бабушка разрыдалась, затем заплакали и мы. Как мы и думали, дедушку застрелили, но, к счастью, огонь не добрался до трупа. Дедушка, несмотря на больное тело, сорвал дверь с петель и выбросил в огород, затем вышел из дома с ширмой в руках, но погиб от пули под деревом хурмы.
В ту ночь все улеглись в одном классе в обнимку друг с другом, чтобы спастись от холода. Мы сильно испугались два раза за ночь: в первый раз приняли хлопки горящей бамбуковой рощи за выстрелы, а во второй раз вернулась выжившая тетя Суни и постучала в стеклянное окно. Она без сознания лежала в груде трупов до самой ночи. Войдя в класс, тетя Суни ни к кому не подошла, что было странно. Кильсу схватил ее за рукав и потянул к себе, но она вырвалась и, съежившись, села поодаль от остальных. В отличие от нас, она даже не плакала при том, что потеряла двух детей. Не потому ли, что от ужаса она полностью лишилась каких-либо чувств? Вероятно, слезы бурным потоком хлынули из ее глаз лишь спустя несколько дней, когда страх сошел на нет.
Огонь горел до следующего утра. За ночь люди обессилели от непрекращающихся слез, но с восходом стали оживляться и еще до того, как солнце взошло, все вместе отправились в деревню. Густой дым, который приносил морской ветер, не давал войти в нее напрямую, поэтому нам пришлось обогнуть деревню по берегу и зайти с другой стороны. Люди всю ночь не смыкали глаз и плакали, и теперь пробирались сквозь едкий дым, из-за чего их глаза покраснели, как у кроликов. Скорее, это был взгляд людей, изо всех сил пытающихся выжить. Горящих домов было все еще много, и люди белеющей толпой остались на берегу, где огонь уже потух. Все разошлись по сгоревшим домам, не обращая внимания на то, где свой, а где чужой, и стали собирать остатки пшена и бататов. Часть бататов обуглилась, как уголь, но были и прожарившиеся. Все наконец смогли поесть, ранее пропустив обед и ужин, затем поделили между собой куски мяса сгоревших коров и свиней.
Каждый взял по котомке, и все направились в деревню Хамдонни. Откуда же у истощенных плачем людей появилось столько энергии? Все несли в два раза больше вещей, чем обычно. У тети Суни не все поместилось в плетеный короб, и она прошла пятнадцать ли до деревни с подгоревшим пшеном в широких штанах, подвязанных у щиколоток. Когда мы дошли, главной проблемой стало место для ночлега.
Повезло тем, кто нашел свободную комнату или целый дом, покинутый «беглецами», остальным же приходилось арендовать мельницу, чужой сарай или хлев. Тем не менее, жизнь в комнате мало чем отличалась от жизни в сарае, так как одеял не было и на пол приходилось стелить ячменную солому.
Семьи «беглецов» допрашивали в начальной школе Хамдонни и отпустили лишь спустя пять дней, среди них была и тетя Суни. В каждый из этих дней по поручению бабушки мы с Кильсу по очереди носили ей шарик риса с чумизой. В последний день я нес рис и по пути встретил тетю Суни. Выглядела она страшно: заколка выпала из волос, и пучок распустился; штаны были все в грязи, ноги босые. Тетя шла еле-еле, опираясь на каменную ограду вдоль дороги.
Когда тетя Суни жила у меня в Сеуле, в ненастные дни она ложилась на горячий электрический ковер из-за ноющей поясницы. Наверняка этот недуг появился у нее именно после тех пяти дней в школе.
Еда закончилась, когда не прошло и двух месяцев с тех пор, как мы перебрались в Хамдонни, поэтому нам пришлось есть вареные полевые растения и водоросли, макая их в соус из засоленных анчоусов. Мы с трудом продержались два месяца, затем приказ о принудительном переселении отменили, и мы вернулись в родную деревню.
По возвращении первым делом занялись трупами. С четырех участков в низине поля, в том числе с участка тети Суни, каждый увез труп своего родственника и временно захоронил, лишь присыпав сверху землей. За три месяца трупы, исклеванные воронами и вымоченные сильным дождем, совсем разложились, так что было непросто разобрать, кому принадлежит тот или иной труп. Их с трудом различали по одежде. Один человек из деревни на востоке нашел своего отца, пошел за носилками, вернулся – а кто-то уже по ошибке забрал его. Матери в основном лежали на своих детях: они погибли, заслонив их собой от пули.
Жители деревни, кое-как захоронив трупы, пошли собирать ячмень, однако он весь сгнил, так как уже прошла пора сбора урожая. Из колосьев, гниющих на земле, пробивались зеленые ростки, отчего полевки сновали тут и там. Из-за того ужасного события люди не успели даже прополоть поле, и выросли настолько высокие сорняки, что было бы легко не заметить