Старик быстро спускался, но, прежде чем он достиг подножья горы, задул сильный ветер, накрыв старика пылью с участка для гольфа. Черные тучи с ослепительно белым, как иней, ореолом по краям летели, полностью заслонив горизонт. С вихрем, носившимся по лугу, отчетливо закружились снежинки. Перед началом снегопада шторм подхватил белый пух веерника, и тот взлетел, как будто пошел снег. Сухие листья и трава тоже взмыли в воздух. Далеко была унесена ветром стая ворон. Ветер дул резкими порывами и устрашающе мчался над лугом, словно шипящий клубок змей.
Свинцовые тучи проглатывали горы одну за другой и, наконец, напали на солнце. Луг тут же потемнел, пропала тень старика. Как только исчезли последние солнечные лучи, лившиеся водопадом, все вокруг погрузилось в сумерки, как ранним вечером. Надвигалась метель и влекла за собой мороз, верную гибель. Снежинки затвердели, смешавшись с пылью, и больно били старика по щекам. Он быстро подобрал несколько лепешек навоза и засунул за пазуху. Подхваченный потоком метели старик сопротивлялся ей, как утопающий. Из-за ветра он постоянно оступался, дышать тоже было тяжело от того, что вьюга хлестала его по лицу. Какое-то время он не мог сдвинуться с места, и температура его тела резко упала. На старые раны, полученные во время испытаний ударами, огнем и льдом, свирепо накинулся ветер. Сначала онемели обожженные и обмороженные части тела, потом в костях, по которым били прикладами, возникла острая боль. Окоченели кровеносные сосуды, онемели ноги и сжимало виски. Несмотря на то, что расплывавшийся в метели сосновый лес находился всего в десяти минутах, он казался таким же далеким, как иной мир. Моток вожжей тяжестью давил на плечо старика.
Старик сильно дрожал вместе с травой посреди исступленного луга. Небо и земля слились белым цветом, выделялось лишь землистое лицо старика – словно горстка земли, еще не покрытая снегом. Но старик смог выстоять и начал стойко пробираться сквозь вьюгу.
* * *
Еле уйдя от метели, старик проник в щель между валунами в лесу, окоченевшими руками с трудом зажег костер из сухого навоза и стал согреваться. Он промерз до костей, и только теперь, у огня его пронизывал озноб. Долго его трясло от холода, пока он не обессилел окончательно и так и уснул сидя. Когда он проснулся, снаружи уже была ночь. Метель улеглась, и стало тихо-тихо. В этой бескрайней белой тишине снова раздался голос. «Эй, Сунман», – это точно Тхэмун окликнул его. Старик спешно искал коров в лесу и вскоре наткнулся на их следы. Они вели из лесу в поле и заканчивались у тропинки, ведущей к канаве. Старик шел по следам, будто заколдованный. Он спускался около часа и вышел к деревне, в которой в этот самый момент Хён Тхэмун испустил последний вздох.
Святая жизнь
Сильные волны, обнажив свои белые зубы, кусали черный базальтовый берег и будто оторвали от него маленький остров. В образовавшейся лагуне расположилась деревня Умукке. Она была большой, в ней находилось более трехсот домов. Вытянутый остров вдавался в лагуну, из-за чего его прозвали Самцом. Возможно, от того, что энергия «инь» и «ян» здесь была в гармонии, море рядом с деревней изобиловало своими дарами. Земля в деревне была сухая и каменистая, и, если б не этот остров, не процветала бы деревня. На самой верхушке острова росло немного травы, остальная часть его была покрыта валунами, а под водой был на удивление плодородный участок. Есть поверье, что если есть пруд, то будут и лягушки, поэтому издавна на этом острове было много ныряльщиц.
Она и была дочерью ныряльщицы. Шум волн не утихал в ее маленьком доме с соломенной крышей, находившимся прямо у моря. Ее семья возвела двойную каменную ограду до кровли, чтобы защититься от морского ветра. Низ ограды зарос водорослями от воды, доходившей до него во время прилива, и в щелях сновали крабики.
Ее звали Ян Каннан. Ей не придумывали имя, а просто назвали Каннан – «новорожденная», а в документах иероглифическое имя записали как Ян Юа. Ее отец, который не дал ей ничего, кроме фамилии, внезапно умер, когда Каннан исполнилось девять лет. Однажды ему надоело работать на других, и он вместе с двумя соседями купил рыболовецкую лодку и стал выходить на ней в море, но не прошло и трех месяцев, как он погиб. Вечером он закинул на плечо ящик с рыболовной сетью и решительно вышел за ворота. Кто бы мог подумать, что на следующее утро отец Каннан вернется мертвым, запутавшись в той самой сети.
Он даже не отплыл далеко в море, а опустил якорь за островом, но вдруг налетел шквал и разбил лодку. Руки отца Каннан так запутались в сети, закинутой в воду, что он совсем не мог плыть и утонул. Два других рыбака остались целы и невредимы. Они принесли тело отца, но остановились перед воротами, так как умерших вне родных стен в дом не заносят, однако мать Каннан впустила их со словами, что хозяин имеет право зайти в собственный дом. «Боже, дорогой! Почему ты так поздно вернулся? Ты, наверное, голодный, заходи скорей!» – плакала мать, крепко держа ледяную руку мужа. К его побледневшей щеке прилип свежий листочек водоросли. Это была первая смерть, которую увидела Каннан. Позже матери пришлось продать половину участка в поле, чтобы выплатить долг по кредиту на лодку.
Маленькая Каннан в ее возрасте должна была носиться как заводная, но с неожиданной смертью отца она уже почувствовала всю тяжесть жизни, легшую на ее плечи. Вместо матери, которая целыми днями работала в поле и море, Каннан присматривала за трехлетним братом. Ее плечи опустились, спина совсем пропахла мочой. С братиком на спине она рассеянно наблюдала за другими детьми, резво прыгавшими через скакалку.
Мать оставалась дома лишь в дождливые дни, и только тогда Каннан ненадолго освобождалась от тяжкого бремени. Будто сухой лист, она с нетерпением ждала дождя. Когда он шел, Каннан отдавала братика матери, и, пока та гладила ей волосы, лежала у нее на коленях, вновь превратившись в ребенка. У материнской юбки всегда был приятный родной запах.
– Эх, говорят же, если не родишься коровой, то будешь женщиной. Девочка моя, такая маленькая, а уже столько страданий.
Когда в двенадцать лет у Каннан начались первые месячные, она стала уходить в море с матерью и