Даже когда снаружи гремели выстрелы, внутри бутафорской крепости раздавался лишь приглушенный деловитый гул. Она как будто угодила внутрь тесной копии метеоворота. В опасной близости от того места, где рикошетящие пули повредили стену, находились главные проводники. Словно грибы из анодированной латуни вырастали регистры октав и пространственных измерений. Нашлось даже маленькое кормило, ведь эта древняя подстанция была единственной в своем роде. Множество особенностей отличали реальное устройство от гипотетического, описанного Ральфом, и все-таки Мэрион, касаясь кончиками пальцев проводов и металла, поняла, что суть одна и та же. Когда она приступила к работе, не было слышно ничего, кроме деловитого гула, а потом внезапно нахлынуло ощущение близости Инверкомба. Нет, его подлинного присутствия. Ибо он был рядом, он сложился из кувыркающихся блестящих осколков зеркала, как узор в калейдоскопе, и Мэрион убедилась, что Ральф установил соединение. Она улыбнулась; сдержать улыбку было невозможно. Она помнила заклинание, повороты, действия. И они помнили ее. В тот миг, когда следовало бы тревожиться, она ощущала совершенно неуместное спокойствие. Паника подступила, лишь когда оказалось, что отсутствует предохранитель, последний ключевой фрагмент, замыкающий соединение между Западом и Востоком. Она огляделась по сторонам, сосредоточившись на безликой реальности этого реального места, на пальбе снаружи, которая все еще продолжалась, и на истекающих красным телах телеграфистов-западников, от которых уже попахивало смертью. Мэрион присела на корточки, перевернула их, ощупала промокшие карманы, отбросила бумажник, зажигалку, наткнулась на металлический предмет со знакомыми очертаниями, вытащила его и вставила штырь в розетку, соединила «папу» и «маму». Звук внутри подстанции стал громче. Она почти выполнила свою миссию.
Последний рубильник – большой, т-образный, с керамической ручкой – торчал из прорези в стене под углом сорок пять градусов, и когда она взялась за него обеими руками, возникло ощущение тяжести, явно механического свойства и вместе с тем поразительно волшебное. Мэрион надавила, но окровавленные пальцы соскользнули с белой ручки, покрытой трещинами. Штуковина оказалась упрямее, чем она рассчитывала. Вытерев ладони о шинель, Мэрион навалилась всем весом. Рубильник еще мгновение сопротивлялся, а потом как будто сдвинулось с места нечто огромное, но безупречно сбалансированное. Раздался механический щелчок. Тональность шума, наполнявшего подстанцию, сделалась выше. Мэрион отступила. Что-то изменилось, нет сомнений, но она понятия не имела, что именно. Снаружи тоже наступили перемены. Перестрелка прекратилась.
Мэрион предположила, что сделала все необходимое, и к тому же в комнатке все сильнее воняло смертью. Она машинально, как поступила бы с любым другим трупом, уложила тела мужчин на спину. Поправила их гильдейские значки, прикрыла одеждой глубокие раны. Закрыла им глаза. Они были намного моложе, чем ей показалось поначалу, – наверное, занялись гильдейским трудом уже после начала войны. Один отращивал жиденькие усы, другой грыз ногти, и Мэрион не понимала, что чувствует по поводу содеянного. Снаружи было тихо: дезертиры утратили боевой дух, который помог им выстоять ради нее, а Клейд… нет, Мэрион была не в силах думать о таких вещах. Она опять взяла в руки пистолет. Теперь он вызывал отвращение. Но если бы она здесь задержалась еще на какое-то время, солдаты-западники наверняка поднялись бы и покончили с нею. Мэрион охватило нетерпение. Подняв пистолет, она начала спускаться по узкой винтовой лестнице.
Снаружи все еще была ночь, и ее глаза медленно привыкали к темноте. Неуклюже ступив на скользкую землю, она повернулась, прицелилась во что-то и нажала на спусковой крючок, но пистолет лишь щелкнул впустую. Из тьмы к ней скользнул силуэт, похожий на стервятника. Она съежилась, а потом узнала эти сутулые плечи.
– Мы победили, – шепеляво известил Клейд.
Во время того, что позже стали называть Сражением при фолли, погибло четверо дезертиров, а также злопс и стервятник. Не выжил никто из западников, сбитых с толку отсутствием какой бы то ни было организации нападения и бешеным пылом нападавших; Мэрион, пока они молча плелись во тьме, оставив позади холм с воздетой в запретительном жесте ладонью крепости, решила не спрашивать, что именно случилось с ее защитниками.
Этот звук, его изменившаяся тональность по-прежнему не давали ей покоя, как и убитые. Иной раз такая перемена случается в той части какой-нибудь песни, что сильнее всего берет за душу, и выразить ее словами невозможно. Неужели война действительно окончена? Неужели они сделали хоть что-то из того, что должны были? Она не имела понятия. В тот миг предполагаемой победы Клейд привлек ее к своему большому, поразительно мужественному телу, а она отбросила оружие и, кажется, обняла его в ответ. Но в голове у нее было пусто. Не считая отголосков того ощущения, с которым поддался рубильник. И долгого, бесконечного звука… Так или иначе, пальба прекратилась, и небо над устьем посветлело от первых проблесков зари. Смутно проступали очертания Дернок-Хед, особняка и метеоворота. Инверкомб воссоздавал себя, как и каждое утро на протяжении своей долгой жизни.
Когда они достигли садов и последователи, которых внезапная тишина заставила покинуть безопасные помещения для прислуги, хлынули навстречу вернувшемуся отряду, посыпались вопросы. Мэрион держалась позади и в кои-то веки ее не искали. Этот звук, эта песня… что-то изменилось, какой-то узел, который она долго пыталась развязать, поддался ей. А потом ей вспомнились слова Элис Мейнелл, которая обещала, что послание, разрушительное заклинание, прозвучит в виде трех тактов, выпевающих ее имя. Ну какая нелепость, поверить в такое. И к тому же безмерное тщеславие. «Мэрион». Как же это звучало? Но бесконечный звук, запущенный ею в телефонную сеть, заглушил воспоминания. «Что бы еще ни погибло этой ночью, – подумала она, из последних сил ковыляя по террасе к холлу, – Мэрион Прайс умерла».
Дом казался пустым. Не временно покинутым, а заброшенным. Часы не тикали и не звенели, пока она плелась по коврам, оставляя следы из грязи и кое-чего похуже. Даже когда посветлело за окнами,