В маленькой каморке внутри утеса ничего не изменилось. Клейд, с которого трудный путь через хваткие камни смыл грязь и содрал истлевшую одежду, уставился на нишу. Там по-прежнему стояли два сосуда, источающих мерцание. Они пульсировали в такт дыханию моря. Отец, демонстрируя ему эти штуки, говорил о власти и деньгах. И еще что-то про какую-то фиру-метру и новую жизнь для Клейда, который уже тогда понял, что ни за что не сможет так жить. Он взял один из сосудов. Почувствовал энергию его света, услышал ревущую песнь. Это был эфир, доставленный сюда из дальних краев еще до его рождения, когда Мэрион Прайс и Ральф Мейнелл ненадолго вообразили, что любят друг друга, а старое существо по имени Старушка Элис сделала то, за что ее никто так и не смог простить. Ибо это был эфир, и теперь Клейд все решал сам.
Пробка с трудом, но все-таки поддалась, и открытый сосуд до краев наполнился тьмой, запел Клейду, когда тот поднес его к губам. Рука дрогнула в последний момент, когда нахлынула неуверенность, знакомая всем людям. А потом Клейд выпил, и увидел свет, и услышал песню – больше не было ничего.
XX
Весенним утром первого года этого нового и все еще безымянного века Бристольская свалка костей выглядела удивительно красиво. Когда Мэрион шла между большими мемориалами, лица и голоса тех, в память о ком они были воздвигнуты, больше не взывали к ней, и разбитые мраморные фрагменты, которыми вымостили белую дорожку, молчали. Заклинания, вложенные в камни, ослабли, и их воскрешение ни для кого не было приоритетом – меньше всего для Избранных и, возможно, даже для скорбящих семей, которые когда-то сильно на них потратились. Но ей казалось, пока внизу шумел и курился Бристоль, где кипела разнообразная жизнь, что в этом нет ничего плохого. Пришло время похоронить мертвых, а тем, кто еще жив, позволить жить.
Небольшой памятник стоял посреди поля, которое, также заброшенное, заросло высокой травой и цветами. Он был из простого черного мрамора и не отличался особым изяществом шлифовки или гравировки, поскольку каменотесам, как и представителям любой другой гильдии, пришлось заново осваивать свое ремесло. Но его грубая шероховатость казалась уместной, и ее пальцам, скользившим по кривоватой надписи, нравилась холодная завершенность камня.
Здесь покоятся тела
Салли Прайс,
которая жила и умерла до начала нынешнего Века,
и ее отца
Билла Прайса,
Папы – гордого прибрежного моряка.
Дальше была еще одна надпись, совсем мелкая и еще более грубая:
Здесь же нашла последний приют
Мэрион Прайс.
Едва заметная тропа, протоптанная среди колеблющихся колокольчиков и сухоцветов, подсказала, что сюда приходили и другие. Возможно, знакомые последователи, солдаты или речные жители, которых Мэрион Прайс когда-то выходила, или те, кто прочитал о ней в западных газетах и носил с собой дешевенький амулет с ее лицом. Но их было довольно немного, и Мэрион не слишком тревожилась при мысли, что ее могут застать, а еще меньше – что узнают и кому-то и впрямь будет не наплевать.
Выпрямившись, она окинула взглядом луг, в который превратилось кладбище. Она поняла, отчего здесь все так неистово росло и цвело: дело в том, сколько раз землю перекопали, чтобы похоронить погибших во время войны. Нолл мог бы сардонически подчеркнуть, что в последние годы английскую почву особенно хорошо удобрили; впрочем, это замечание уже не казалось ей печальным, колким или даже смешным. Оно просто отражало устройство мира.
Люди устали от Мэрион Прайс и недавней войны, с которой она всегда будет ассоциироваться, почти так же, как и она сама. Они были благодарны за возможность спрятать такие легенды вместе с прилагающимися к ним песнями куда-нибудь подальше и поверить, что она умерла во время перемен, которые и определили облик этого нового, до смерти уставшего мира. Даже ее собственные воспоминания о случившемся в Инверкомбе путались, хотя она знала, что никогда не забудет кровь двух мертвых телеграфистов или изменившуюся ноту песни. Теперь, когда люди говорили об окончании войны, внезапный коллапс электроснабжения и технологий казался частью неизбежного движения к миру. Поговаривали, что Великие гильдии Востока и Запада уже минувшей зимой начали осторожно изучать варианты, а державы континентальной Европы утратили интерес к войне, развернувшейся у них на заднем дворе, и перспектива еще нескольких лет боевых действий казалась невыносимой. Впрочем, напомнила Мэрион самой себе, она и тогда казалась невыносимой. Однако это не мешало продолжать воевать.
Отросшие волосы Мэрион, черные с проседью, были завязаны в хвост, свободная коричневая одежда трепетала на ветру. Она неторопливым шагом направилась по еле заметной тропе к городу, окутанному маревом. Этой весной дым Бристоля пах иначе, и его звуки тоже изменились. Бесполезные трамваи висели на ржавеющих подвесках, в то время как в Лондоне, сообщал Ральф в недавнем письме, они работали на конной тяге и выглядели еще нелепее. Тем не менее их движение и медленное возрождение мира вселяли надежду. Еда была скудной и неважного качества, но никто не голодал, а водопровод и канализация периодически работали, по крайней мере, в городах. Чтобы всего этого добиться, люди прилагали немыслимые по меркам прошлого усилия.
Мэрион покинула нижнюю часть Свалки костей и вышла на улицы Бристоля. Они, во всяком случае, были еще громче и оживленнее, чем раньше, хотя во многом из-за ремонта, которым занимались несколько залатанных дребезжащих машин, приведенных в рабочее состояние без умасливания эфиром. Многие здания, разобранные чуть ли не до замковых пластин, были окружены шаткими строительными лесами, изнутри таскали ведрами щебень, вокруг горели костры, и утро казалось туманным из-за дыма и пыли. Всюду развернулась кипучая деятельность. Не хватало лишь знакомых протяжных гильдейских напевов – и Мэрион по-прежнему считала, что сама навлекла эту перемену, потянув за рубильник в той бутафорской крепости в Инверкомбе.
Она миновала Дингс, а чайки все еще кружили над Эйвоном, и на рынке Апмит все как обычно бурлило и воняло. Это тоже был Бристоль: лица всевозможных оттенков, говоры и акценты всех разновидностей, недоверчивые ругательства на десятках диалектов