Нолл по-прежнему работал в Бристольской больнице, и она знала, что должна его навестить. Но, как и с Ральфом, предпочитала обмениваться письмами, а не встречаться лицом к лицу. Ей нравились губчатая мягкость переработанной бумаги, чернила из сажи, неторопливость странствий каждого конверта и смутные мысли о том, что он может и не добраться до адресата. Как ни странно, после безудержной непредсказуемости войны ей и другим гражданам Англии пришлось свыкнуться с неопределенностью, свойственной этому причудливому новому миру. О да, именно с неопределенностью воевал Нолл, бросив все силы на то, чтобы представить широкой публике забытую и вновь обретенную теорию врожденной адаптации. Мэрион считала, что рано или поздно найдутся нужные слова, которые позволят описать довольно любопытный феномен языком, понятным Новому веку. Еще она помнила, что Элис Мейнелл сказала про любовь в их последнем связном разговоре. Ее не покидала тревожная мысль о том, что вельграндмистрис стала безупречным воплощением того, во что могли превратиться люди, покорившись исключительно тем силам, которые они с Ральфом когда-то тщились описать. Чего-то не хватало, какой-то фрагмент уравнения был утрачен, и разверзшийся темный провал пожрал все, кроме алчности. Вероятно, Элис считала неизбежным тот последний прыжок навстречу чистой энергии и разуму вычислительных машин, но Мэрион считала еще более неотвратимым тот фатальный шаг с хрустального балкона безумного, разваливающегося гильдейского дома, который вельграндмистрис совершила минувшей зимой.
Чего не хватало Элис Мейнелл, подумала Мэрион, сворачивая к прекрасным зданиям на Бореал-авеню, так это человеческого духа, который питал город, пусть даже на многоярусном фасаде Чертогов колесных мастеров больше не работали фонтаны. Это был тот же дух, благодаря которому Ральфу и Ноллу доставляла удовольствие переписка о теории, не способной полностью объяснить их зарождающуюся дружбу. Для Нолла, претендовавшего на должность старшего профессора в Бристольском университете, где кое-как наводили порядок, изучение жизни было карьерой, в то время как для Ральфа оно оставалось хобби, которому он, как и прежде, не мог уделять столько времени, сколько ему хотелось бы. Но это тоже казалось Мэрион правильным, ведь Ральф, которого теперь часто восхваляли как первого высокопоставленного гильдейца, который заговорил о мире, оставался во главе того, что по-прежнему звалось Великой гильдией телеграфистов, хотя телефонные сети не работали. Несомненно, поддержание связи между частями Англии, которые внезапно оказались отрезаны друг от друга, было важной работой, чем-то сродни жонглированию. Он часто писал о том, что хотел бы приехать в Бристоль, но теперь путешествие занимало почти два дня, и он не спешил рисковать здоровьем или расставаться с семьей. Мэрион в ответ писала, что ему надо отдохнуть и что Флора и Гасси – самое важное из всех дел.
В дальнем конце Бореал-авеню над дымом и копотью высилось огромное здание, когда-то именуемое Чертогами заморских коммерсантов. Оно всегда было необычным, но теперь сделалось еще необычнее. Кораллит, который шестьдесят лет назад обзавелся последними витиеватыми фрагментами, снова пошел в рост. Теперь чертоги были увенчаны «шапкой», из которой как грибы торчали шпили и башенки, и все это покрывали колоссальные полупрозрачные жилы – ночью они светились и пульсировали над городом, озаренным фонарями, словно огромное живое сердце. Кое-кто считал этот дворец, ныне именуемый Домом Избранных, зловещим из-за головокружительно переменчивого внешнего вида, но Мэрион находила его прекрасным. Он напоминал ей скалу, густо покрытую ракушками. В Лондоне старый зеленый зиккурат Большого Вестминстерского парка претерпел в чем-то схожую, хотя на самом деле совершенно иную трансформацию под руководством Сайлуса, и Ральф считал результат еще более поразительным. Но он был лондонцем, что еще он мог сказать?
То, что когда-то было широкой улицей, перегородили заборами, и те, кто охранял этом место, имели при себе раритет Нового века: рабочее огнестрельное оружие. В Бристоле, как и во многих других городах, случались беспорядки и дурно организованные попытки штурма, ближайшие стены были исписаны ругательствами про фейри, гоблинов и дьяволов, но Мэрион заметила, что мерцающие стены самого Дома Избранных остались нетронутыми, и ощутила проблеск сомнений, которые могли бы помешать ей приблизиться к этому зданию, даже если бы рядом не было охранника с винтовкой наготове.
– Родня? – спросил он, бросив взгляд на листок бумаги, который она показала.
Мэрион покачала головой.
– Есть множество Прайсов.
Те, кто проходил мимо по Бореал-авеню, ускорили шаг или осенили себя старыми гильдейскими знаками, увидев, как охранник пожал плечами и пропустил ее в Дом Избранных. Главная арка, частично сохранившаяся от старого здания – Мэрион посещала его однажды, пытаясь разобраться с очередной задержкой в поставке медицинских припасов, – превратилась в каменную радугу, бросающую вызов силе тяжести. Ей пришло на ум, что Избранные знали, как произвести впечатление на людей. Они точно не были глупыми или наивными.
Свет изменился. Город померк. Это что, огромная хрустальная птица пролетела над головой? Нет, всего лишь старый бристольский трамвай на монорельсе, уходящем внутрь здания, – или, точнее, блистающее украшение, в которое превратился этот самый трамвай. И он снова двигался, плавно и целеустремленно, хотя Мэрион понятия не имела, как, почему и куда.
Она уже бывала в этих преображенных чертогах. Но с каждым новым визитом все выглядело по-другому. Огни, формы и цвета двигались столь же неутомимо, как и здешние обитатели, и Дом Избранных действительно казался ей бьющимся сердцем теперь, когда она была внутри него, неслась по чудесным артериям. Она видела чьи-то силуэты или намеки на них. Вокруг было слишком много стекла или каких-то иных завес, чтобы сказать наверняка. Один раз на Мэрион ринулось нечто чудовищное и замерло в тот же миг, что и она; оказалось, это было ее искаженное отражение. Миновав достойные ярмарочного аттракциона подъемы и повороты, пещеры, неотличимые от настоящих, и редкие проблески старой обстановки – бюсты, портреты, тележка носильщика, – она