– Твоего отца здесь нет?
– Вот еще, дудки. Он в Лондоне, в одном из своих клубов.
– В Лондоне?
– Такой, знаешь ли, населенный пункт. – Пожав плечами, Фиона пнула куклу. – И он решил, что я не могу оставаться ни здесь, ни в школе, ни даже в Стагсби. На самом деле, я уверена, что он давно бы так решил, если бы вспомнил про меня. Потому сегодня все собрались, а на меня напялили дурацкое платье. Это чтобы напомнить вам, кто я, прежде чем меня затащат в какую-нибудь дурацкую академию для так называемых юных леди.
Фиона пересекла просторную комнату, направляясь к самому большому из всех покрытых простынями предметов, который, стоило ей сдернуть пыльную ткань, оказался огромной кроватью. Эмалированные птицы вспорхнули с шелковых башенок, словно пытаясь слиться со звездным небом на потолке. Натану доводилось видеть дома поменьше размером.
– Раньше это была спальня матери. Я приходила сюда и просто разговаривала с ней, пока она болела после очередной попытки родить сына. Ничего не вышло, разумеется, и остался мой отец с наследницей-девчонкой, разве что женится снова – но, по его словам, скорее Ад замерзнет.
– И все это в итоге окажется твоим?
Фиона огляделась по сторонам, уперев руки в бока.
– Я знаю, о чем ты думаешь, но мой отец говорит, что мы по уши в долгах. Уверена, что у вас, Уэстоверов, гораздо больше денег, чем у нас, Смитов, и все благодаря мельнице. Мой дедушка был умным человеком. Имел настоящий деловой склад ума. Он был мастером-кузнецом. Занимал высокое положение в гильдии, но продолжал работать в кузнице. Он часто показывал мне разные вещи. Как разжигать печь, какие нужны заклинания для того, чтобы получить самую прочную сталь…
– И тот фокус с огоньком?
Фиона посмотрела на Натана и улыбнулась. Ее глаза были прохладными, сине-зелеными. Он никогда не испытывал такого головокружительного чувства сопричастности, даже усердно трудясь на мельнице.
– Я покажу тебе его старую комнату, – прошептала она.
Пока они поднимались по широким беломраморным ступенькам, мимо еще большего количества спрятанной под тканью мебели и закрытых ставнями окон, пространство сужалось. Натан едва успевал заметить снаружи озеро, лужайки, холм Берлиш, а затем снова озеро – очередная лестница завивалась штопором. Тесный, заполненный книгами, бумагами и шкафами чердак, куда они наконец добрались, был совсем не похож на огромные комнаты внизу. Фиона повозилась со ставнями и впустила яркий солнечный свет в узкое окно. Натан прищурился, заморгал и оглушительно чихнул.
Она рассмеялась.
– На тебе еще больше пыли, чем в этой комнате!
Стоя посреди солнечного столба, Натан увидел, что его действительно окружает туманная невесомая дымка.
– Это не пыль, – виновато пробормотал он. Это был больной вопрос; дети в школе часто шутили по поводу того, что над ним витали облака пудры. – Это мука.
– Я знаю. – Что-то затрепетало у него в груди, когда она потянулась вперед, чтобы взъерошить его волосы, и туман вокруг него стал гуще. – Но ты мастер-мельник, или будешь им. Это часть того, кто ты есть. А теперь смотри.
Расчистив место на залитом солнцем столе, Фиона со скрипом корешков открыла книги, которые были гораздо крупнее и написаны на более странном языке, чем мельничный Тезаурус. Те же теплые пальцы, которые он все еще ощущал на своей голове, теперь блуждали среди символов и схем. Гильдии берегли свои секреты, и он знал, что она не должна была показывать ему все это, но не сумел справиться с любопытством.
– Вот как закаляют сталь… Это заклинание отжига, одно из множества… – Шелест страниц. – А здесь – названия огня и пламени. По крайней мере, некоторые из них. Потому что всегда происходит что-то неожиданное, когда ты закидываешь топливо в печь, разводишь костер или даже зажигаешь свечу.
Натан кивнул. Все это было странно для него, но он вник достаточно, чтобы понять, что пламя для Фионы Смит было подобно ветру и никогда не оставалось неизменным.
– Не то чтобы моего отца это интересовало. Он любит шутить о том, что сдал экзамены на грандмастера только из-за фамилии. И я женщина, так что я ни за что не смогу сделаться кузнецом… – Она на мгновение замолчала, глядя на заполнивший страницу огненный вихрь. В ее волосах играли медные блики, рожденные солнечным светом.
– Чем ты займешься вместо этого?
– Я не знаю. – Она посмотрела на него снизу вверх, сжав кулаки на столе. Ее лицо пылало. – Это расстраивает больше всего, Натан. Больше всего на свете. Знаешь, все старые заклинания, глупые традиции, бормотание, суеверия, обереги и древние методы работы – все это уходит в прошлое. Современные заклинания не похожи на традиционное ремесло – к чему оно, когда можно добывать магию прямо из земли. Этим сейчас и занимаются на севере, в местечках вроде Редхауса и Брейсбриджа, извлекают нужное из земной тверди, почти так же, как добывают уголь, соль, битум или селитру.
Натан кивнул. Эти простые факты были ему известны, однако он ни разу не слышал, чтобы про них – как, впрочем, и про многое другое – говорили с подобным пылом.
– Мне повезло. Так говорил мой дедушка. Мне повезло, что я живу в такое время. – Она покачала головой и усмехнулась. – Будущее окружает нас со всех сторон, как мир, который ты, должно быть, видишь со своего холма. И вот еще что… – Она отодвинула книгу и сняла с полки большой и сложный на вид механизм. – Он сам это сделал, будучи подмастерьем.
Штуковина занимала большую часть стола и состояла из множества керамических шариков, установленных на замысловатой системе стержней и шестеренок, расположенных на большом расстоянии друг от друга вокруг более крупного и яркого центрального шара, сделанного из серебра, золота или какого-то еще более ослепительного металла.
– Это модель вселенной. Вот планеты, а в центре солнце. Эти крошечные бусинки – главные звезды. Смотри… – Когда она наклонилась вперед, их сияние стало ярче и приобрело красный оттенок из-за водопада ее волос. – Вот где мы находимся, Натан. Ты, я и все остальные, даже язычники-готтентоты. Это наша планета, и она называется Земля…
Натан наблюдал, как ее руки, ее волосы порхали от света к тьме среди всей этой хрупкой и прекрасной машинерии, и его мысли, легкие, сердце и желудок порхали вместе с ними. Хотя его не слишком тревожили вопросы философии, он не мог отделаться от ощущения, что стал свидетелем чего-то