– А теперь смотри.
Наклонившись поближе к столу, паря в солнечном свете, она надула щеки и подула так же, как дунула на свой праздничный торт. Но теперь планеты плавно и бесшумно начали вращаться.
– Попробуй сам.
Она освободила место, и Натан придвинулся ближе. Затем, ощущая тепло от присутствия Фионы рядом с собой так же явственно, как жар солнца, он наклонился и подул.
– Так вот как мир устроен на самом деле?
Она рассмеялась.
– Уж кто-кто, а ты, Натан с холма, должен все понимать.
Модель крутилась – безмолвно, как будто по собственной воле, в сиянии и блеске планет, отбрасывающих длинные тени. Натан наблюдал, желая, чтобы этот миг никогда не заканчивался, чтобы он растянулся на целую вечность. Но в конце концов все замерло. Ошеломленный, словно внутри его головы что-то продолжало вертеться, он помог Фионе закрыть ставни и пошел следом за ней по лестницам и коридорам огромного особняка. Все казалось другим – и покрытая простынями мебель, и горячий воздух. Снаружи солнце опустилось ниже и заалело, лужайку рассекли причудливые тени. А мир-то, мечтательно подумал Натан, все-таки повернулся.
Когда Натан и его одноклассники вернулись в деревенскую школу, одно место за последней партой пустовало, хоть в этом и не было ничего примечательного. Скоро они все покинули класс, каждый был озабочен собственной жизнью, ремеслом и бременем ответственности, предначертанным от рождения, и если праздник в честь Фионы Смит кому-то и запомнился, то лишь из-за выпивки и еды.
Ветряная мельница на холме Берлиш крутилась, а вместе с ней поворачивалось колесо года. Натан все больше и больше становился главным и выпевал для мельницы сложные заклинания, на которые отцовский голос уже не годился. Единственным развлечением, к которому он прибегал осознанно, было пение в церковном хоре. Набирая воздуха в легкие, чтобы выпустить на волю приятный хрипловатый тенор, появившийся вместе со щетиной на щеках, глядя на облупившихся святых и звезды, он думал, что петь Господу Старейшине и петь мельнице – это почти одно и то же. Вместо того чтобы после зайти в паб или задержаться на лужайке, где играли в футбол, Натан спешил обратно на холм Берлиш, поглядывая на горизонт.
Он всегда мог точно определить, насколько хорошо мельница мелет и какой сорт зерна перерабатывается, просто по вращению парусиновых крыльев, но однажды по пути на холм его что-то необъяснимым образом встревожило. Конечно, не случилось ничего по-настоящему плохого, вроде поломки одного из главных зубчатых колес, но паруса двигались как-то несообразно приятному ветерку. Он бросился бежать, зовя мать, вскарабкался по ступенькам и приставным лестницам внутри мельницы. Главный мешочный этаж был захвачен грозой, повсюду была мука, и все больше и больше ее струилось по желобам. Отец Натана блуждал среди серых туч, судорожно втягивая воздух. Он походил на усталого призрака.
Несмотря на слабость, мельник сопротивлялся попыткам Натана и жены вывести себя на свежий воздух. Он продолжал бормотать, что мельник никогда не покидает свою мельницу, и рвался наполнить остальные мешки, пока ветер не стих, хотя партия уже была погублена. В конце концов они убедили его лечь в постель, находившуюся на верхнем этаже мельницы, и он пролежал там несколько дней, то и дело начиная бредить, выкрикивая заклинания, и машинерия мельницы скрипела, вертелась в перерывах между приступами мучительного кашля.
Как назло, установилась безветренная погода. К тому же началась жара. Небеса как будто захлопнулись наглухо. Теперь Натан мечтал о ветерке скорее ради отца, чем ради мельницы. Он поискал спрятанный ключ от сарая и без труда нашел его в банке с гвоздями – как раз в таком месте, куда ему раньше и в голову не пришло бы заглянуть. Несколько ветров, оставшихся в маленьком тесном пространстве, висели на железных крючьях, как высохшие летучие мыши, и Натаном завладели смешанные чувства: он никогда не видел ничего более потрепанного и бесполезного, но вместе с тем тотчас же ощутил странный радостный порыв, содержавшийся в каждом искусном узле. В Тезаурусе не было заклинаний, которые подсказали бы, как освободить пойманный в ловушку ветер, и он понятия не имел, какие звуки при этом надо выпевать, но все получилось легко, как смех и плач, когда он стоял на жерновом этаже. Воздух изменился, наполнившись шумом и стонами. Парусиновые крылья мельницы заскрипели, шевельнулись и начали вертеться. Наконец-то появилась работа, которую нужно было выполнить, и Натан принялся за нее с воодушевлением. Он знал, даже не поднимаясь по лестнице, что теперь, когда на мельнице вновь все пошло на лад, отцу будет легче дышать.
Натан слишком вымотался, чтобы использовать еще один ветер для работы, но все-таки выпустил его на свободу в сумерках исключительно ради того, чтобы ощутить, как поток воздуха пронзает мельницу насквозь, проникает в каждую щель в стенах и полах. На этот раз товар торговца ветрами больше обычного соответствовал его байкам про яркое весеннее утро и траву, что колышется на холмах, когда по небу бегут облака. Когда Натан наконец поднялся по лестнице, чтобы увидеть своего отца, мать, которая весь день просидела рядом с ним, улыбалась сквозь слезы. Молодой мельник взял старика за руку, почувствовал ее горячечную легкость, и мозоли, которые образовались за годы работы с мешками и лебедками, и нежную шероховатость муки, въевшейся в плоть, и улыбнулся, и заплакал – все одновременно. Они просидели рядом со стариком его последнюю ночь, ощущая переменчивое настроение мельницы, наблюдая за движением звезд сквозь шелестящую круговерть ее парусиновых крыльев.
Мать Натана поселилась на старом складе возле дюн в Донна-Нук, где когда-то хранился южный хмель, пока каналы не заилились. Он навещал ее там в дни святых – сперва ехал на утреннем молочном фургоне, а последние мили шел пешком по солончаковым равнинам. Она, хоть сама теперь страдала одышкой и быстро уставала, выглядела вполне счастливой, дни напролет беседуя с другими вдовами мельников о славных временах, когда и ветра были слаще, и урожаи лучше. В те дни Гильдия мельников еще заботилась о своих членах, но, конечно, самих мастеров там не было. Натан давно понял, что мельник остается с мельницей до конца.
Теперь мастером-мельником был он – и пусть не случилось пригрезившейся ему церемонии посвящения под золотой крышей какой-нибудь величественной гильдейской часовни, пусть все свелось к бумажке с подписью в трех экземплярах, это все равно вдохновляло. Возвращаясь в темноте из Донна-Нук на