Ольга – справа: чёрно-белое, точное, как формула. Белая гладь корсажа ловит свет, чёрный шёлк юбки гасит его обратно, и между ними – тонкая граница, прочерченная линией. Силуэт строгий, сдержанный, но не холодный: её «да» слышно не громче шёпота, просто его нельзя не услышать. Линия плеч – без бретелей, открытая, потому что она умеет держать осанку и тишину одновременно.
На ней металлический акцент – ожерелье из серебра, гладкое, как вода, и серьги-капли. Перчаток нет: руки у Ольги говорят сами за себя, и она не прячет их, когда берёт своё. Волосы уложены волной на один бок, на виске – едва заметная заколка с прозрачным камнем. Запах – тонкий цитрус, уходящий в древесину; умный, «несладкий». Когда она улыбается одним уголком, кажется, что это сделал аромат, а не она.
Злата – между ними, на полшага впереди, как и положено дочери Императора, даже если это не официальный протокол. Белое платье без лишних украшений и с аккуратным, почти скромным декором по линии талии. Никаких «канделябров» из камней; только гладкая ткань, сдержанный V-образный вырез и рукава, прижимающиеся к коже, будто платье слушает её дыхание. В этой белизне есть парадокс: в ней упрямство читалось ярче.
Её украшения – самая сдержанная игра. Тонкая цепочка на шее с маленьким знаком, серьги-гвоздики, узкий браслет. Волосы уложены мягкими волнами, не «кукольными». Запах – почти прозрачная пудровая нота; не девушка из дворца, а женщина, которая решила не объясняться. Я поймал её взгляд – он не упрямился, как раньше; он измерял расстояние и признавал его преодолимым. Она, кажется, что-то про себя решила. Это было не «сдалась». Это было «выбрала».
Слуга повёл нас вниз по лестнице. Внизу ждала длинная чёрная машина – слишком узнаваемая, чтобы не сравнить с императорским кортежем, и достаточно «проще», чтобы это сравнение не было похвалой. Снаружи – строгий лак и ровный рельеф брони под дверными линиями; изнутри – белая кожа, свет мягких полос вдоль потолка, всё чисто и собранно. Императорский лимузин – как правило. Этот – как хорошее повторение. И, честно, это повторение меня устроило.
Мы расселись без церемоний. Я – ближе к двери. Ольга – напротив, Милена – по диагонали, Злата – рядом, но так, чтобы не касаться лишний раз. Столик выехал бесшумно: узкие флейты с шампанским, миниатюрные канапе – смешно выверенные по композиции, будто кто-то в этой машине тоже окончил Академию, только кулинарную. Я взял бокал, кивком разрешил и им. Ольга отпила по правилам, Милена – как после победы, коротко, без вида, что торопится, но и без игры на публику. Злата к бокалу не притронулась – ладонь коснулась ножки, и тут же отступила, как будто теперь она предпочитает держаться с ясной головой.
Канапе исчезали с тарелки неспешно. Мы за день не успели толком поесть, это было честно. Злата к еде не прикасалась, и я не стал спрашивать почему. Внутри машины царила редкая тишина, в которой каждый занимался своим: Ольга проверяла в телефоне список фамилий – быстро, одним глазом; Милена закалывала непокорную прядь ещё одной шпилькой, улыбаясь самой себе; Злата смотрела в окно и думала о чём-то, что теперь по праву можно было назвать «нашим».
Мне, по-честному, было достаточно просто смотреть. Те несколько минут в комнате при сборе застряли на сетчатке, как вспышки камер. Я не возвращался к ним словами; мне хватало картинки. Мы ехали, и в этой молчаливой паузе я поймал простую мысль: с Миленой и Ольгой мы стали ближе – без громких обещаний; со Златой – проступила готовность не создавать фронт там, где нам предстоит идти рядом. Чем меньше у меня будет «героических» войн под домашней крышей, тем лучше для всех – и в Империи, и в моём мозге.
Город за окном перетёк в другую скорость. В салоне стояла тихая, немного гнетущая пауза – говорить не хотелось никому: кто-то стыдился, кто-то думал о своём. Я уже приготовился к затору у ворот, но наш лимузин повели отдельной полосой – мимо машин других аристократов, чьи гербы рябили на капотах. Я хмыкнул: всего час назад мы разговаривали с Оболенским – и вот уже столица собрала прессу и свиту, будто у Империи есть рычаг «включить гул».
Машина заехала во двор и остановилась у фонтана. До входа оставался путь пешком: красная дорожка, нарочно широкая – метров на пятнадцать, – тянулась ровной лентой, отрезая журналистов ограждениями. С обеих сторон вспышки шили воздух, как мелкий дождь. Я поймал себя на смешке: да, Голливуд. Тот, где тебя снимают не за роли, а за фамилию.
Двери распахнулись, и нас накрыли вопросы:
– Злата Олеговна, правда ли, что вы станете невестой барона?
– Аристарх Николаевич, вы согласны с решением Императора?
– Барон, последствия для вашего рода…?
– Госпожа Злата, а как же князь… – я не расслышал, какой именно; имя утонуло в шуме.
– Госпожа Милена, от кого ваше платье?
– Госпожа Ольга, вы поддерживаете этот союз?
Охрана Оболенских сомкнулась плотным, но вежливым кольцом. Двое – фронт, двое – борта, двое – хвост; движение стало коридором. Я привычно «прочитал» их коротким взглядом: восьмые—девятые. Князь не экономил – и правильно. Мы шли по центру дорожки спокойно, без поз и без спешки, а вопросы ломались о мягкую стену из людей в чёрной форме.
Поместье не выглядело домом – решением. Готика без карикатуры: острые арки, вытянутые окна, камень, который почистили так, чтобы прожилки времени остались там, где они красивее. От фонтана к портику вёл пологий подъём, ступени не скользили – кто-то подумал о каблуках заранее.
У дверей нас встретил распорядитель. Никаких лишних представлений и рукопожатий: короткий поклон Злате, внимательный взгляд поверх меня на Ольгу и Милену – и жест следовать. Дружинники Оболенского держали ход до самого ковра, где шум приёма под потолком за дверью ложился ровным морем – тосты, вступительные речи, приличный гул десятков фамилий.
Пройдя холл-зал, мы остановились у боковых створок. Снаружи камеры всё ещё стреляли светом, но здесь звук уже рассыпался. Я боковым зрением отметил мелочи: Ольга машинально провела большим пальцем по кромке браслета, как по холодной струне; Милена просто поправила волосы. У Златы едва заметно дёрнулось плечо и тут же выровнялось. Пауза перед входом была короткой, ровно на вдох.
Створки пошли внутрь. Мы вышли на верхнюю площадку – зал раскрывался ниже, свет мягко бил от люстр.
– Род Романовых, – произнёс распорядитель, и зал действительно взял паузу.